— Вот тебе и факультет всеобщей любви…

— Чего? — не понял Аркадий.

— Да так… — Костик бросил выразительный взгляд на Георгия.

Жорка наклонил лобастую голову.

— К декану надо идти, — сказал он.

— Зачем? — удивился Костик.

— А ты веришь, что Родзиховский враг народа?

— А почем ты знаешь, что он враг народа? Может, его за воровство взяли? — резонно заметил Костик. — Он же постоянно вокруг денег крутился! Один раз не вытерпел и попался! Жрать-то хочется каждый день!

Родзиховский был сиротой, помощи ему ждать было неоткуда, жил на стипендию и тем, что разгружал вагоны, экономил каждую копейку — об этом все знали. Вообще-то, многие студенты так жили: за четыре года ни разу не поменяли ни обувки, ни одежки.

— Как у тебя язык повернулся? Чтоб Родзиховский чужую копейку в карман положил? Ты хоть сам-то веришь в то, что несешь? К декану идти надо! А может, и к ректору. Не верю я, что Славка виноват!

— Согласен! Я участвую.

— А я нет. — Костик положил руку на тоненькую книжечку манифеста. — Во-первых, наши органы не ошибаются. Во-вторых, если бы кто знал, сколько трудов мне стоило, чтобы поступить в институт и три года в нем проучиться! А каково моим в селе, ты знаешь? Если меня из института вышибут, как я домой вернусь? Вся семья эти три года горбатилась, чтобы я институт закончил, понял ты? Разве я имею право все на кон ставить? Органы разберутся! Виноват — значит, ответит, не виноват — значит, отпустят! А мы-то здесь при чем? Все, не мешайте, у меня завтра семинар по политэкономии!

— Эх ты, соглашенец…

Костик ничего не ответил.

— Идем?

Общежитие находилось далековато от института, на Воздухофлотском проспекте, а институт — аж на перекрестке бульвара Тараса Шевченко и улицы Ивана Франко. Добираться туда было не меньше часа. Оба учились во вторую смену, и, когда прикинули время, получилось, что если выедут прямо сейчас, то успеют до начала занятий побывать у декана.

Как назло, того не оказалось на месте. Парни подумали и решили зайти к заведующему кафедрой Жавжарову. Невысокий, с заметной лысиной, Алексей Александрович что-то быстро писал. Недовольный тем, что его оторвали от дела, он не очень-то приветливо пробурчал:

— Ну-с, студенты, зачем пожаловали?

— Здрасте, Алексей Александрович! Мы насчет Родзиховского, — начал Жорка.

— Насчет Славки, ага…

— Какой же он враг народа, Алексей Александрович? Он же законный парень!

— Копейки чужой никогда не взял…

— Замолчите сейчас же! — рявкнул Жанжаров. — И уже тише, почти шепотом: — Сопляки… — Завкафедрой подошел к двери и выглянул в коридор. — Вот что, ребятки, это не вашего ума дело, понятно? Кому будет польза, если вы завтра окажетесь там же, где и Родзиховский? Виноват Родзиховский или нет, вопрос уже решен: если арестован — значит, виноват, зарубите это себе на носу. Наши органы не ошибаются. Кто думает иначе, сам оказывается там. Ясно? Идите и учитесь, пока есть такая возможность! Родителей бы пожалели… Правдоискатели…

— Но Славка же…

— Марш в аудиторию!!!

Когда за студентами закрылась дверь, Жанжаров вернулся за стол, обхватил голову руками и закрыл глаза. «Господи, — думал он, — что же это… Чему я учу студентов? Все дерьмо… И я дерьмо… А если и не дерьмо, так превратят в дерьмо. Очень даже просто! Нет, пусть учатся! Родзиховского, конечно, жалко, толковый был студент… А почему, собственно, был? Разберутся, выпустят… А сам-то ты веришь в это? Кого-нибудь выпускали? Хорошо, если и вправду проворовался, а если за контрреволюцию? Или шпионаж? А что, фамилия подходящая… Тогда все… Тогда десять лет без права переписки, а дальше уже не жизнь…»

Родзиховского втащили в камеру и с размаху бросили на пол. У него даже не было сил застонать. Кто-то из сердобольных сокамерников подошел к нему и приподнял голову. Родзиховский что-то прошептал, тяжело разлепляя пересохшие губы.

— Ты чего, парень?

Родзиховский повторил чуть громче и очень четко, почти по слогам:

— Я все равно ее люблю…

— Эй, кого любишь? Нашел время… Эй! Слышь, ты… Мужики, а он вроде того… Помер…

Кто же знал, что у председателя профкома Славика Родзиховского было слабое сердце?

— Эй, охрана! Тут человек помер! Откройте! — закричал сердобольный и принялся стучать в двери.

В дверях откинулась кормушка.

— Чего орешь? В морду захотел?

— Так человек тут помер… После допроса…

— Тут человеков нет! Тут враги народа, понял, гнида? А враги народа подыхают, поэтому заткнитесь и ждите.

Кормушка с лязгом захлопнулась. Сердобольный тяжело вздохнул. Про кого этот хлопец говорил перед смертью? Кого любил? И последний привет незнамо кому передать…

Глава 8

Каменец-Подольская область, г. Изяслав. Апрель 1938 г.

Грехман вновь сидел в той самой маленькой темной комнате, со страхом ожидая, что скажет лейтенант. Обыск уже прошел, в доме у него ничего особенного не нашли. Забрали письма от родственников, охотничий нож, оставшийся еще от отца.

— Это что, для теракта? — спросил лейтенант. — Видали, какая игрушка?

— Да это еще отца моего, — пытался объяснить Грехман.

— Да хоть дедушки! Нож — это холодное оружие, и не важно, от кого оно тебе досталось, усек? — Гребенкину, похоже, понравилось словечко лейтенанта.

Обыск продолжался часа два. За это время перевернули весь дом, погреб, сарайчик, стоящий у забора среди зарослей малины, но больше ничего найти не удалось.

— Смотри, как запрятал! Ну ты и хитрющий, гад! Ничего… На допросе сам расскажешь!

Потом ехали на телеге обратно на майдан, в горотдел НКВД, и проходящие мимо жители Изяслава смотрели на арестованного — кто с осуждением, кто с сочувствием. Среди встреченных Грехман увидел двух знакомых, но те даже виду не подали, что знают его. Промелькнуло лицо Николая Тысевича, у которого Грехман буквально вчера был дома, сидел за его столом и пил вместе с хозяином самогонку. Тысевич посмотрел вслед телеге, и их взгляды встретились. Когда Тысевич грустно улыбнулся ему, Грехман, опустив голову, неожиданно почувствовал, как в нем нарастает раздраженность: сам на свободе и улыбается, а он, Грехман, совершенно невиновный, в тюрьме. И чем все закончится, никто не знает! А этот идет домой, наверное, борщ жрать… Хоть бы не улыбался, черт возьми!

Сначала Грехмана отвели в камеру, потому что приближалось время ужина. Лейтенант не испытывал никакого желания жертвовать ужином ради арестованного еврея. Он отпустил на ужин и Гребенкина.

С жильем стажера определили быстро. Его временно поселили в дом, в котором проживал такой же, как и он, сержант. Бориса направили сюда из Белоруссии. Имя свое он выговаривал с белорусским акцентом, с раскатистым «р». Сослуживец был немножко суетлив и очень хозяйственен. Все у него лежало на месте, всего было с небольшим, но запасом. Дом остался бесхозным после того, как хозяина арестовали, а его семью выселили из пограничной зоны. [11]Гребенкину обещали дать отдельное жилье, как только появится возможность. К Борису приходила какая-то девушка из местных, все у них было на мази, и дело уже дошло чуть ли не до сватовства. Разумеется, сосед Борису был совершенно не нужен.

— Гэта, ты не обижайся… Тэта ж жизнь такая…

Иринка накрыла на стол. Венька и Борис решили отметить знакомство и Венькино, пусть и временное, новоселье.

— Мы с Иринкою хочем поженитыся, сам понимаешь, гэта же жизнь… А суседою — так мы будем очень рады… Правда же, Иринка?

Иринка молча кивала и краснела от смущения.

— Да я понимаю, — соглашался Венька, — в этом деле третий лишний. — Он смеялся, не замечая, что вгоняет девушку в краску.

Борька тоже хохотал, похлопывая свою избранницу по тугому высокому задку.

— Да ну тэбе, Борисэ! Так же не можна при чужих людях… — смущаясь, говорила Иринка.