Взглянув на небо, предвещавшее новую снежную бурю, Мик нажал на тормоза и остановил машину возле крыльца. Затем пристально посмотрел на Фэйт сквозь зеркальные стекла своих очков.

— Ох уж эти женщины! — словно кнутом хлестнул он ее.— Неужели на свете нет ни одной, способной не совать нос в чужие дела?

Фэйт непроизвольно отстранилась. Хотя руки Мика по-прежнему лежали на руле, инстинкт само­сохранения подсказывал ей, что от мужчины в любой момент можно ждать удара.

— Извините,— еле слышно промолвила она,— Это действительно не мое дело.

— Да, не ваше.— Но он все же не вышел из машины.— Это случилось сразу после моего перво­го срока пребывания во Вьетнаме,— сказал он, по­молчав, сам не понимая, зачем говорит об этом.— Она была премиленькой штучкой, я потом таких немного встречал. Она носила мое обручальное кольцо ровно неделю. Ровно столько, чтобы довести до белого каления своего папашу... В итоге она предпочла остаться на папашином содержании.

— Вы хотите сказать, она не вышла за вас за­муж лишь потому, что ее отец был против? — недоверчиво спросила Фэйт.

— Ага! — Мику очень захотелось поставить на этом точку. А то, чего доброго, он не сдержится и выплеснет наружу все то, что думает о тех уроках, которые преподнесла ему эта сучка. О том, на­пример, что для нее было в порядке вещей зата­щить к себе в постель этакого метиса-дикаря, чтобы визжать в его объятиях, как обезумевшая кошка, а потом спокойно объявить ему, что для брака с ней он, как это ни жаль, не годится.

Оглядываясь назад, Мик часто спрашивал себя, почему эта история так оглушающе подействовала на него. Разве не знал он с детских лет, что слово «полукровка» одно из самых бранных в его родном языке?

— Мик,— робко подала голос Фэйт.— Изви­ни, что я своими глупыми вопросами заставляю тебя сердиться.

Мик вздохнул. Еще два дня, сказал он сам себе. Еще два дня надо продержаться, а потом она сможет перебраться в свой дом, и я вернусь к нормальной, обыденной жизни.

По поводу Фрэнка Уильямса он не особо бес­покоился. Поскольку тот ни разу не был на ранчо Монроузов, он вряд ли сумеет отыскать дом Фэйт, не расспрашивая о его местонахождении местных жителей. А в таком округе, как Конард, где все друг друга знают, простейший способ вызвать подозрение — спросить, где живет такой-то или такая-то. Здесь, в глухой провинции, до сих пор царит закон границы — живущие довольно обособленно хозяева ранчо привыкли полагаться в первую очередь на соседей, а потому почитают своим долгом опове­стить, если заметят чужака. Некоторые из обитате­лей округа Конард, возможно, до конца жизни не простят ему того, что он индеец, но таких немного; большинство жителей общаются с ним как с рав­ным, и поэтому он чувствует себя в здешних местах как дома.

А еще он любил землю. Он ощущал мисти­ческую причастность к ней и впитывал в себя ма­лейшую перемену в ландшафте, связанную с чередованием времен года, этой волшебной последова­тельностью, повторяющейся цепью метаморфоз. Возможно, это ощущение пришло к нему в армии, когда, постоянно перемещаясь из одной горячей точки планеты в другую, у него не было возможно­сти толком нигде остановиться и оглядеться по сторонам.

Впрочем, когда большей частью живешь под страхом в любой момент всего лишиться,— а в спецподразделениях армии США, где он служил, жизнь была всего лишь разменной монетой,— времени на философствования не остается, да и охота к этому появляется редко. Да и потом, вер­нувшись на родину, он совершенно не горел жела­нием раздумывать над причудами и загадками бы­тия; вместо этого он выпивал пару банок пива, от­правлялся в злачные кварталы, а затем, оттянув­шись в течение нескольких дней, приступал к разработке и подготовке новой операции. В переры­вах же, если таковые случались, все его дни посвя­щались тренировкам, бесконечным тренировкам, не оставляя времени для рассуждений и послаблений самому себе.

На собственном ранчо он, по сути, в первый раз за всю жизнь почувствовал себя самим собой. Здесь он обрел пространство, принадлежавшее ему одному, физически материализованное уединение, раковину для своей нелюдимости и неприязни к бесполезному общению.

Какого же черта, спрашивается, он без конца возится теперь с этой женщиной?!

— Округ Конард, городок Конард, бухта Ко­нард,— заговорила Фэйт, когда они вышли из ма­шины.— Мне всегда хотелось спросить папу, живут ли и сейчас хоть какие-то Конарды в округе Ко­нард.

— Есть одна. Эммалайн Конард, всем извест­ная как мисс Эмма, заведующая окружной библиотекой.

На губах у Фэйт промелькнула улыбка.

— Ей под девяносто, и она никогда не была за­мужем? Я угадала?

— Нет. Она ваша ровесница, но рассуждений о замужестве и впрямь на дух не переносит.

— Почему же?

— Вообще-то, вся эта история случилась давно, еще до моего возвращения сюда, и все, что я слышал, это рассказ о заезжем коммивояжере, который при знакомстве забыл оповестить мисс Эмму, что он женат. Как бы то ни было, с тех пор всякий мужчина, который в своем любопытстве по­смеет зайти дальше рассуждений о прелести ма­леньких провинциальных библиотек, рискует тем, что его пошлют куда подальше открытым текстом. Но про таких смельчаков я что-то давно уже не слышал.

— Грустно.

Мик застыл на пороге.

— Разве? Я-то полагал, что вы со всей горячно­стью заступитесь за нее.

Фэйт отвернулась, почувствовала, как к глазам подступают негаданные и такие ненужные сейчас слезы.

— Не все же мужчины такие, как Фрэнк,— хрипло прошептала она.

Но до Мика едва ли дошел смысл сказанного. Его бросило в дрожь от этого мягкого хрипло­ватого шепота, за которым таились с трудом сдер­живаемые слезы, и он на мгновение ощутил себя тем юношей-индейцем, который в то далекое лето опекал ее как старший брат.

Он и тогда, в общем-то, не имел никакого права претендовать на роль утешителя, а сейчас — и того меньше, но...

Проклиная себя за свою сентиментальность, он вернулся к машине, зачем-то протер лобовое стекло и вдруг, подхватив Фэйт, стоящую на крыльце, на руки, внес ее в дом. Даже сейчас, на шестом месяце беременности, она весила едва ли больше подушки, набитой гагачьим пухом. Нет, ей надо есть по­больше. И побольше заботиться о себе. Она, как и прежде, нуждается в том, чтобы ее лелеяли и хо­лили.

Он действовал сейчас интуитивно, просто за по­следние двадцать четыре часа Фэйт пробудила в нем так долго дремавшие, а оттого еще более необоримые инстинкты. Вот и сейчас он совершенно не думал о том, что и зачем делает. По сути, с му­чительной остротой осознал вдруг Мик, единствен­ная вещь в жизни, в правильности которой он сейчас не сомневается, это то, что он несет ее сейчас на руках, что ее тонкие руки обвивают его шею, а ее теплое дыхание овевает его щеку.

— Мик!..

— Тсс! — тихо, почти ласково сказал он, толч­ком ноги закрывая дверь и направляясь к лест­нице. Дистанция! Ему следовало соблюдать дистан­цию, но именно здесь он потерпел полное и сокру­шительное поражение. Он так и не смог держаться с нею отстраненно, и это началось с тех самых пор, когда ей было всего шесть лет и она пешком ходила под стол.