Он не мог выбросить из головы то тяжкое испытание, которому только что подвергся. Публика благосклонно приняла его свидетельство, но что подумают Платон и его товарищи? Он не спросил их. По правде говоря, он почти не говорил с ними по окончании суда, а быстро ушел, не решившись искать ответа даже в их глазах. К чему это? В глубине души он уже знал, что они думают. Он плохо выполнил роль учителя. Он допустил, чтобы трое юных жеребцов сбросили вожжи и понесли. Мало того, он еще сам нанял Разгадывателя и ревностно скрывал результаты расследования. И это не все: он солгал! Он решился нанести серьезный удар по чести семьи, чтобы защитить Академию. О Зевс! Как такое могло случиться? Что, в самом деле, заставило его бесстыдно заявить, что бедный Эвний сам нанес себе увечья? Воспоминание об этом пылающем поклепе пожирало его спокойствие.

Подойдя к белому портику с двойной нишей и таинственными лицами, он остановился. «Да не пройдет не знающий геометрии» – гласила надпись на камне. «Да не пройдет не любящий Истину», – подумал измученный Диагор. «Да не пройдет умеющий подло лгать и вредить людям своими наветами». Решится он войти или отступит? Достоин ли он пересечь этот порог? Влажная теплота заскользила по его покрасневшей щеке. Он зажмурил глаза и яростно стиснул зубы, как конь закусывает удерживаемые возницей удила. «Нет, я не достоин», – подумал он.

Вдруг он услышал, как его окликнули:

– Диагор, постой!

Это был подходивший к портику Платон. Похоже было, он следовал за ним всю дорогу. Глава школы приблизился большими скачками и обвил плечи Диагора своей крепкой рукой. Они вместе миновали портик и вошли в сад. Среди олив черная как смоль кобыла оспаривала отвратительные куски мяса у двух дюжин мух. [93]

– Закончился суд? – сразу спросил Платон.

Диагор подумал, что он над ним издевается.

– Ты был среди публики и знаешь, что закончился, – ответил он.

Платон тихонько засмеялся, хотя этот смешок прозвучал в его необъятном теле, как обычный хохот.

– Я говорю о суде не над Менехмом, а над Диагором. Он закончился?

Диагор понял и восхитился проницательной метафорой. Он попытался изобразить улыбку и ответил:

– Думаю, да, Платон, и подозреваю, что судьи склоняются к обвинительному приговору.

– Не стоит судьям быть столь строгими. Ты сделал то, что считал правильным, а это все, к чему может стремиться мудрец.

– Но я слишком долго скрывал то, что знал… а расплачиваться за это пришлось Анфису. И семья Эвния никогда не простит мне, что я очернил наветами аретэ, добродетель их сына…

Платон прищурил большие серые глаза и заметил:

– Зло иногда влечет за собой полезное и благодетельное добро, Диагор. Я уверен, что дела Менехма не раскрылись бы, не соверши он это последнее ужасное преступление… С другой стороны, Эвний и его семья вновь обрели свою аретэ, и даже возвысились в глазах других людей ибо теперь мы знаем, что наш ученик был не виновником, а жертвой происшедшего.

Он помолчал и набрал в грудь воздуха, будто собирался закричать. Глядя на чистое, позолоченное закатом небо, он произнес:

– Однако хорошо, что ты прислушиваешься к жалобам своей души, Диагор, ибо, так или иначе, ты скрыл истину и солгал. Оба эти действия повлекли за собой благие последствия, но не стоит забывать, что сами по себе они, в сущности, дурны.

– Я знаю, Платон. Поэтому я не считаю себя более достойным искать Истину в этом священном месте.

– Напротив: теперь ты можешь искать ее лучше всех нас, ибо ты познал новые пути, ведущие к ней. Ошибка – одна из форм мудрости, Диагор. Неправильные решения – суровые учителя, наставляющие решения еще не принятые. Предупреждать о том, чего делать не следует, важнее, чем скупо дать совет о правильном выходе: а кто познал то, чего делать не следует, лучше того, кто сделал это и вкусил горькие плоды последствий?

Диагор замедлил шаг и втянул в легкие напитанный ароматом воздух сада. Он был спокойнее и чувствовал себя менее виноватым, ибо слова основателя Академии действовали как целебные мази, облегчающие болезненные раны. Кобыла, стоявшая от него в двух шагах, казалось, ухмыльнулась, обнажив свои частые зубы, и снова принялась жадно пожирать мясо.

Сам не зная почему, Диагор вдруг вспомнил поразившую его улыбку, изогнувшую губы Менехма, когда он признал на суде свою вину. [94]

И из чистого любопытства да еще из желания сменить тему он спросил:

– Что может толкнуть людей поступать, как Менехм, Платон? Что низводит нас до уровня животных?

Кобыла фыркнула, набрасываясь на последние окровавленные куски.

– Нас заполоняют страсти, – на минуту задумавшись, ответил Платон. – Добродетель, по большому счету, – приятное и полезное упражнение, но страсти – это мгновенные желания: они ослепляют нас и лишают рассудка… Те, кто, как Менехм, отдается во власть быстрых удовольствий, не осознают, что добродетель – наслаждение намного более долговечное и благодатное. Зло – это невежество, простое, обычное невежество. Если бы все мы знали о преимуществах добродетели и умели вовремя мыслить, никто добровольно не избрал бы зло.

Кобыла снова фыркнула, между ее зубов сочилась кровь. Ее губы, казалось, кривились в хохоте.

Диагор задумчиво заметил:

– Иногда мне кажется, Платон, что зло смеется над нами. Иногда я теряю надежду и начинаю верить, что зло одержит над нами победу, что оно насмеется над нашими усилиями, что будет поджидать нас в конце, и ему будет принадлежать последнее слово…

«И-и-го-го», – сказала кобыла.

– Что это за шум? – спросил Платон.

– Вон, – показал Диагор, – это дрозд.

«И-и-го-го», – снова сказал дрозд и взлетел. [95]

Диагор обменялся с Платоном еще несколькими словами. Затем они распрощались, как друзья. Платон направился к своему скромному жилищу рядом с гимнасием, а Диагор – к зданию школы. Он был доволен и напряжен, как всегда после разговора с Платоном. Он горел желанием воплотить в жизнь все то, чему, на его взгляд, он научился. Он думал, что завтра жизнь начнется снова. Этот опыт научит его не пренебрегать воспитанием ни одного ученика, не молчать, когда нужно говорить, быть доверенным лицом, да, но еще и учителем, и советником… Трамах, Эвний и Анфис – три грубые ошибки, которые он никогда не повторит!

Войдя в прохладный сумрак прихожей, он услышал шум, доносившийся из библиотеки, и нахмурился.

Библиотека в Академии размещалась в зале с широкими окнами, к которому вел короткий коридор по правую руку от главного входа. В эту минуту дверь была отворена, и это было странно, потому что все занятия отменили, а у учеников не было привычки посвящать выходные дни изучению текстов. Но, возможно, один из менторов…

Он уверенно подошел и заглянул через порог.

Остатки света с закатного пиршества проникали сквозь окна без ставен. Первые столы пустовали, вторые тоже, а в глубине… В глубине он увидел стол, заваленный папирусами, но стул был пуст. И полки, где ревностно хранились философские тексты (среди них не одна копия платоновских «Диалогов»), а также поэтические и драматические произведения, казались нетронутыми. «Минутку, полки в левом углу…»

В этом углу спиной к нему стоял мужчина. Нагнувшись, он что-то искал на нижней полке, поэтому Диагор не сразу заметил его. Мужчина резко встал, держа в руках папирус, и Диагору не пришлось заглядывать ему в лицо, чтобы узнать его.

– Гераклес!

Разгадыватель обернулся с непривычной быстротой, как подстегнутый кнутом конь.

– А, это ты, Диагор!.. Когда ты пригласил меня в Академию, я познакомился с парой рабов, и сегодня они впустили меня в библиотеку. Не сердись на них… и на меня, конечно, тоже…

Философ вдруг подумал, что он болен, такой крайней бледностью кровило его лицо.

– Но что?…

– Ради священной Зевсовой эгиды, – дрожа, прервал его Гераклес, – перед нами могущественное и непонятное зло, Диагор; зло, которое кажется бездонным, как бездны Понта, и которое наливается темнотой по мере того, как мы погружаемся в него. Нас обманули!