— Я виновата, что ход подземный, тайный показала.

— А как бы мы тогда в крепость проникли? Нет, вины твоей ни в чем нет, просто обстоятельства так сложились.

Снаружи раздался голос стражника:

— Уходи, разговаривать нельзя. Ежели передача есть — через меня отдашь.

Елена ушла. Я развернул узелок — лук, яйца вареные, хлеб. Не густо, но и на том спасибо. Не думаю, что она сама ела лучше.

Я сразу слопал все, стряхнул с тряпицы крошки, бросил в рот. Запил водой из ведра. Жизнь стала казаться не такой мрачной.

Улегся на солому. Мысли были невеселые — неужели до воеводы дошла весточка князя Овчины-Телепнева? Тогда он может передать меня людям князя или вынесет смертный приговор. Как споро решаются такие дела, я уже успел утром увидеть. Сбежать? Стены для меня не преграда, на руках наручников нет, оружие потом раздобуду, кистень при мне. Вот только искать меня будут люди князя как носителя секретов и нижегородцы — как татарского лазутчика, что еще хуже. Велика ли Русь? Когда-нибудь найдут, а хуже того — имя мое будут произносить с отвращением. Предатель — он и есть предатель. Нет, уж если бежать — так только в последний миг, когда уже ясно будет, что смерть рядом и другого выхода просто нет. А пока нужно набраться терпения и ждать. Нелегко это — ждать, когда от тебя ничего не зависит.

За размышлениями прошел день, за окном стемнело. Выждав еще часа два, я закрыл глаза; сосредоточившись, вызвал в памяти образ Ивана. Сквозь туман медленно проступило его лицо. Ну и сон же у Ивана — скабрезный и похотливый до неприличия.

Выбрав момент, я попытался внушить ему мысль, что со мной беда и выручить может только его скорое прибытие в Нижний, причем женщин просил не отпускать, а всем табором идти к воеводе. Я еще несколько раз повторил ему эту мысль: не дай бог проснется утром и забудет.

Теперь остается только ждать. Ждать — состояние противное, когда все зависит не от тебя, а от других людей. К сожалению, другие бывают разные: одни быстры, решительны и смелы, другие все делают не спеша и основательно, а третьи вообще по жизни безынициативны — куда несет их течение, туда и плывут. Доверься человеку необязательному, не верному данному им слову — сто раз пожалеешь, что связался. Существует только один способ проверить человека — поручить дело.

Я прождал сутки, двое, к исходу шли третьи, а известий от Ивана не было, как не было и спасенных мной женщин. Я уже обдумывал, как мне найти после побега из поруба Лену и где потом прятаться. Перебрав мысленно города, с прискорбием констатировал — на Руси бежать просто некуда. Рязань, Тула, Владимир — слишком близко от Москвы, и здесь меня знают. Нижний и Хлынов — если не оправдаюсь — тоже исключены. В Твери, Пскове и Новгороде также побывал, к тому же там сейчас наместники великого князя. Остается одно — к литвинам, в Великое княжество Литовское. Русский язык там — родной. Правда, повоевал я с ними изрядно, немало душ сгубил, но о том знаю только я. Можно, конечно, и в дальние страны уехать, но сложность будет с языком.

И чем больше я вникал во все подробности побега и дальнейшего житья, тем острее вставал вопрос о деньгах. Найти место жительства можно и приспособиться к новой жизни тоже можно. Найду дело по душе, на кусок хлеба себе заработаю, — но мне, как мужчине, и семью содержать надо. Где жить? Вот главный вопрос. Будь деньги, дело решалось просто — купил дом и живи.

Мысль иногда возвращалась к утопленному сундуку, что захватил у татар. О нем, похоже, никто не знает. Девчонки не видели, парни, что помогали столкнуть телегу с сундуком в речушку, убиты татарами. По законам, писаным и неписаным, все, что воин взял на меч, — его трофей, и отобрать это не вправе никто. Тут другое — если бы я трофей предъявил сразу, претензий не было бы. А сейчас татары ушли и, покажи я сундук, могут сказать, что все добро я награбил в пустых домах уже после ухода врага. И выглядеть я буду не удачливым воином, а мерзким мародером, коему место на виселице. Что ты будешь делать, куда ни кинь — всюду клин!

На четвертый день меня разбудила ругань — как на базаре, когда две гарные дивчины выясняют отношения на высоких тонах. Вот только дивчин этих было много.

Загремели засовы, в дверь просунулся стражник — вид у него был слегка испуганный.

— Что случилось?

— Выходи скорей, пока меня не прибили.

— Я-то здесь при чем: пятого дня, когда мародеров вешали, ты не больно печалился. А тут — экие мы нежные — «не прибили».

— Выходи, выходи, а то воеводе уже все лицо расцарапали. Мне стало смешно:

— Там что, рысь из клетки выпустили? Я не дрессировщик! — Кто? Дресу… Тьфу, выходи.

Я вышел из узилища, если просят — ведь, надо уважить.

Посредине площади шумная женская толпа явно хотела кого-то растерзать. Дружинники стояли поодаль и похохатывали. Стражник толкнул меня в спину:

— Туда иди.

— Я что, ненормальный? Веди назад, в поруб, потребует воевода — тогда другое дело.

— Вот воеводу и выручай.

Подходили еще люди, толпа на глазах росла, крики усилились. Дружинники забеспокоились. С чего бы это все и какое я имею отношение к бунту?

Я с опаской двинулся к толпе. Завидев меня, толпа, как по команде, обернулась и кинулась в мою сторону.

«Все, конец!» — только и успел подумать я.

Меня окружили, схватили за одежду, чуть ли не волоком потащили в центр площади и поставили перед помятым воеводой. Выглядел он не лучшим образом — лицо в царапинах, как будто его когтями драли, от одежды — лохмотья. Под левым глазом наливался фингал. Вот это да! Кто же его так? И если его так отделали, то что же сделают со мной?

Воеводу схватили за руки.

— Смотри, смотри на него — какой из него лазутчик? Он за нас кровь проливал, кормил, до кораблей довел. Кабы не он — гнить бы нам рабами на земле татарской!

Только тут я понял, что меня казнить не будут — то явились с кораблей мои защитницы. Ага, коли так — надо все организовать, взять в свои руки.

— Олеся здесь?

Раздвинув ряды женщин, вышла Олеся.

— Спокойно, понятно, толково расскажи, что с вами произошло и какое участие в этом принял я.

Женщины замолчали, а Олеся подробно, иногда прерываясь на плач, рассказала обо всем по порядку. Если она о чем-то забывала или начинала перескакивать с события на событие, ее тут же поправляли.

Воевода слушал внимательно, а и не захотел бы — так заставили. Силу к женщинам не применишь, а толпа уже была на грани истерики. Вовремя стражник сообразил, что меня надо выпустить.

Как оказалось, корабли Ивана пришли вчера вечером. Купец отпустил женщин проведать родных, взяв с них слово, что утром все явятся на площадь. Рассказав дома о своих злоключениях и чудесном освобождении, они в ответ услышали не менее занятную историю о татарском лазутчике в моем лице. Утром, возмущенные, они собрались на площади. Стали требовать воеводу. Не ожидая плохого, воевода вышел и, думая, что женщины, кипя праведным гневом, хотят моей казни, подлил масла в огонь, заявив, что ждать видаков не будет, и меня вздернут рядом с мародерами прямо сейчас.

Это называлось — не буди лихо, пока оно тихо! Услышав, что их освободителя не только в порубе держат, но и казнить смертью позорной принародно хотят, женщины взбунтовались. Досталось воеводе и писарю, но тот успел все-таки улизнуть.

Держась за подбитый глаз, воевода сказал:

— Все понятно, можно было спокойно рассказать, а не царапаться, — волосы еще вот повыдирали.

— Ты дело, дело говори, а то последние волосы выдерем.

— Не виновен, свободен.

С меня как плита чугунная свалилась. Вперед, в круг, вырвалась бойкая на язык девица. Имени ее я не знал.

— Скажи, по чьему облыжному обвинению героя в поруб бросили? По Правде за лжу вира положена.

Видя, что бабий бунт еще не кончился, воевода сконфуженно пробормотал:

— Иван с низовки, Тупица.

— А ну, бабы, за мной! — Толпа побежала к воротам, ринулась в город. Ох, не завидую я этому Тупице. К слову сказать, тупица на Руси — это топор мясника, а вовсе не глупый молодец.