При таком вопросе расскажу о схватке с татарами и освобождении наших пленных; свидетелей помню, только далеко они, в Муроме. Есть еще неувязки — как ушел из крепости и как появился вновь? Ага, в ответ — про подземный ход. Не хотелось бы называть Елену, да придется. Обычно такие секреты — тайна за семью печатями, и знают о тоннеле только строители, коих уже и в живых за давностью лет нет, воевода, посадчий и еще пара доверенных лиц. В их число я не вхожу.

И самое для меня неприятное — воевода как-то уж очень оживился при имени Юрий. Не заметна ли здесь рука князя Овчины-Телепнева?

Мои размышления прервали самым наглым образом. Возле меня стояли двое мужиков с разбойничьим харями. Один толкнул меня ногой:

— Сымай броню, тебе она не нужна.

— Сниму, когда сам захочу.

— Гля, Митяй, он не хочет. — Мужик откуда-то из рукава выхватил нож. Дожидаться удара я не стал и каблуком из положения сидя врезал ему по колену. Мужик отлетел кубарем, уронив нож. Второму я запустил кистенем в голову. Разбойник рухнул как подкошенный.

Подобрав нож разбойника, я поднялся. Отлетевший в угол держался за колено и причитал:

— Ой, убивец, калекой сделал!

Я сплюнул и отвернулся. Подросток у входа крикнул:

— Сзади! — Я мгновенно повернулся, и бросившийся на меня мужик наткнулся на свой нож — случайно. И еще два раза — уже не случайно.

Обитатели поруба уставились на меня. Не успел обжиться, а уже два трупа. Подросток заколотил кулаком в дверь:

— Помогите, убивают!

Через некоторое время дверь открылась, заглянул страж. Прикрывая рукой рот, зевая так, что были видны все зубы, страж спросил:

— Чаво?

— Вот этот — обоих живота лишил.

— Да пусть бы он вас тут всех живота лишил, гниды. Все равно завтра суд и вас вздернут, так хоть возни меньше.

Страж ткнул в меня рукой:

— Ты убил, ты и тащи.

Я взялся за ноги первого убитого, потащил из поруба.

— Здесь бросай, тащи второго.

Когда я притащил второго, страж деловито вытащил нож из тела, обтер об одежду трупа:

— В порубе не положено иметь, — и сунул себе за пояс. Оглянулся и вложил мне в руку узелок. Я развернул тряпицу — кусок хлеба и сало.

— Спасибо. Кто принес?

— Баба какая-то молодая. А мне — что, жалко, что ли? Город вас все равно кормить не будет.

Я вернулся в камеру, дверь за мной захлопнулась. Сев на солому, развернул тряпицу, медленно, не спеша, хорошо прожевывая, съел хлеб и сало. Делиться с гнидами не стал — не заслужили.

В тюрьмах и впрямь не кормили, спасали заключенных родственники, приносящие еду, или богатые соседи по камере, делившиеся передачкой. Долго в тюрьме не сидели, суд был скорый. Доказана вина — плати штраф, или, если виновен в тяжелом преступлении — определяли рабом на галеры или — прямиком на виселицу, а если вину не доказали — свободен. Не должно городу человека в тюрьме годами гноить, не разумно. Не виновен — трудись, корми семью сам, нечего нищету плодить.

Как же Лена еду достала? Дом сгорел, денег нет, самой есть нечего… Думаю, сейчас ей и обратиться не к кому. Кто меня знал — наверняка отвернулись. Вот попал, так попал. И в чем моя вина? Что себя не жалел, города для? Сгоряча ведь и вздернуть могут — самой позорной для воина казнью.

Я решил подождать дознания или суда. Коли истина вскроется, меня освободят, а если присудят к смерти — сбегу. Ну его к черту, этот «гостеприимный» город.

Оглядел камеру. Люди, на которых падал мой взгляд, боязливо отворачивались. Похоже, эти двое, коих я жизни лишил, были здесь за главных, а тут заявился еще один, который оказался круче. Плохо, если усну, а они мне — ножом по шее. При аресте не обыскивали; с меня сняли пояс саблей и ножом, а про кистень в рукаве никто и не подумал. Думаю, и остальных не досматривали.

Чтобы себя обезопасить от сюрпризов, я приказал всем построиться, обыскал каждого. Сидевшие в узилище поняли досмотр по-своему — отдавали мне кольца, деньги. Для них было непонятно — почему я им все это сразу и возвращаю.

Я нашел пару кастетов и один нож. Выбросил все это через решетку. Хоть спать спокойнее буду. Никто не оспаривал, все сидели молча. Видимо, меня боялись. Ну и пусть, начхать. Меньше приставать будут, наглядный урок на глазах произошел.

А пока надо выспаться, завтра трезвая голова нужна. Я улегся на солому и уснул.

Утром загремела дверь, внесли ведро с водой и кружку. Узники напились, а ближе к полдню всех увели из поруба. Всех, кроме меня.

Почему меня не отвели на суд? Мучила неизвестность, и я беспокоился за Лену. Толпа неуправляема, сочтут за полюбовницу лазутчика татарского — запросто забьют камнями.

Видимо, суд закончился, дошла очередь до меня. Заскрипела дверь, заглянул дружинник.

— Выходи!

Во дворе бросилась в глаза виселица. Свежая, из ошкуренных бревен — вчера ее еще не было. А на ней — мои сокамерники болтаются в веревочных петлях. По спине пробежал холодок. Но меня вели не на суд, а в избу воеводы.

Войдя, я поздоровался. Никто не ответил. Плохой признак. За столом сидел воевода, рядом толпились знакомые и не знакомые мне люди. Мужик из вчерашней толпы подтвердил, что стрелял в меня, и был я татарском халате и шлеме. И в достоверность своих слов перекрестился и поцеловал крест. Потом заслушали Михаила с забинтованной рукой, пушкаря Федора. Дошли до трех дней, когда меня никто не видел. Я рассказал о схватке с татарами, освобождении русских из плена, о еще одном бое, о том, как вывел людей с ушкуями Ивана Крякутного.

— И где же Иван?

— Людей и ушкуи в Муром увел, дожидается снятия осады.

— Ну что ж, подождем, когда вернется. И еще вопрос — как уходил из крепости и как возвращался?

— То секретный разговор, воевода.

— Говори, у меня от дружинников секретов нет.

— Слышал ли ты, Хабар, о ходе тайном? Воевода выпучил глаза.

— Помолчи! Все — вон из избы. Дождавшись, пока все выйдут, спросил:

— Откуда про ход знаешь?

— Невеста моя, Лена — она рассказала. Ход еще отец ее строил.

— По ходу, не зная секретов ловушек, никто пройти не сможет.

— Я-то смог — вот он, живой, перед тобой стою.

— Неужель сам догадался?

— Кое-что Елена подсказала, что-то — сам: палкой впереди себя щупал, через проволоку переступал.

Воевода помолчал.

— Есть там проволока, и яма волчья с кольями есть, похоже — правду говоришь. Придется погодить тебя вешать, хотя место одно на виселице оставили. Жду седмицу: не появится Иван, не подтвердит слова твои — быть тебе повешенным. Эй, дружина, в поруб его!

Меня увели. Что ж, не повесили сегодня — уже хорошо, есть время самому какие-то шаги предпринять.

В порубе я был один, никто не мешал. Улегшись на солому, стал размышлять. Сейчас мне могут помочь Иван и женщины, которых я вызволил из татарского плена. Такое количество свидетелей никому не опровергнуть. Только далеко Иван, и еще — по прибытии в Нижний женщины с ушкуев разойдутся по родным местам — в деревни, в город. Пойди собери их потом. Единственное — попробовать ночью войти в сон к Ивану, внушив ему, чтобы он как можно быстрее в Нижний возвращался.

Время до вечера тянулось медленно. Есть хотелось ужасно. Вчера хоть кусок хлеба с салом съел, а сейчас только воды попил. В животе урчало. Если меня будут морить голодом, то судить и вешать не придется — некого будет.

Видно, Господь принял мои молитвы. За окном раздался шорох, за решетку окна ухватились две руки — явно женские, показалось лицо — Елена! Я радостно подскочил к окну, погладил ее руки.

— Здравствуй, любимая!

— И ты здоров будь, Юра. Как ты тут?

— Сижу — что мне еще остается?

— Я покушать принесла немного, что смогла, собрала. Извини, денег больше нет.

— И на том спасибо. — Я принял из ее рук узелок. — Ты где сейчас живешь — дом-то твой сгорел.

— У соседей — приютили добрые люди, там меня найти можно. Я каждый день приходить буду. Ты прости меня.

— За что?