Пятый день. Птицы ушли днем. Несколько раз облетели озеро, упали в полынью и раскатились в стороны — полынья успела замерзнуть… Птицы уходили страшно. Я теперь, наверное, немного знаю, что такое лебединая песня…»
Последняя запись в дневнике:
«Теперь я знаю еще одну лесную сказку–правду. Я слыхал ее много раз, но еще тогда, когда выстрелами в воздух хотел прогнать лебедей, не очень верил этой сказке. Я был жесток, я гнал птиц и еще не знал, что лебяжье горе не умещается в каждом человеческом сердце… Дымилась умирающая вода, от озера оставалась только узкая серая полоска, и на этом последнем клочке живой воды, как в сказке, били крыльями лед и стонали белые–белые лебеди…
Раньше лебеди были незаметными серыми птицами. Они мирно покачивались на теплой летней волне и никогда не думали, что однажды им придется покинуть свое озеро. Но беспутный холодный ветер не знал, что такое родная вода. У этого ветра не было ни матери, ни отца, ни дома. Он носился из стороны в сторону, пугал лесных жителей и ломал деревья. Лесные жители боялись его, и только лебеди, большие, сильные птицы, никогда не прятались от ветра. Они не замечали его бранных слов, не обращали внимания на его выходки, а если и удавалось ветру слишком глубоко перемешать в озере воду, то лебеди выплывали на гребни волн и терпеливо пережидали непогоду. Непогода не пугала птиц, они не боялись крутой волны на озере — ведь это озеро было им родным. Но ветер решил по–своему. Он привел с собой мороз. Тяжелый лед сходился с обоих берегов и стягивал воду. Давно улетели искать теплые места трусливые утки, давно покинули свою родину тоскливые журавли, но лебеди оставались, они били крыльями лед, держали последние остатки воды, не давали ей уйти совсем и очень верили, что никакие морозы и ветры не смогут разлучить их с родным озером… Но ветер все‑таки победил, и смелым птицам пришлось подняться на крыло. И тогда люди увидели, что лебеди стали белыми. Птицы обморозили свои крылья в неравной борьбе с холодным ветром… С тех пор белые крылья лебедей всегда напоминают людям о большой любви к родной земле. С тех пор белый цвет и стал для людей символом верности…
Ветер и мороз победили и на этот раз. На следующий день птицы снова поднялись на крыло, но полынья успела замерзнуть. Воды не было, не стало озера, которое, очень может быть, эти птицы на своем откровенном языке называли родиной. Безжалостный наглый ветер тащил по льду обломки тростника, колючий шершавый снег и темные комочки недавних листьев. Но лебеди не могли улететь даже сейчас, не могли поверить и долго и низко рыдали над погибшей водой. Озеро ушло от них, но они не могли уйти от своей веры… Вот почему я не мог прогнать лебедей. Я кричал им: «Летите! Летите скорей! Вы погибнете! Воды нет! Нет далеко! Я все знаю — я слушал радио! Зачем ваши круги!» Но лебеди рыдали круг за кругом и с каждым кругом теряли силы и еще один шанс на спасение…
Теперь я хорошо знаю правду о белых птицах. Я учился у лебедей. Учился еще тогда, когда выстрелами хотел прогнать их. Мне было стыдно потом. Я стоял внизу и просил уходящих лебедей: «Простите, только простите!» И лебеди шли низко и, наверное, очень верили, что я никогда–никогда не буду стрелять в них.
Я тоже сейчас не могу уйти от своего озера. Оно совсем другое — оно мое. У других, наверное, тоже есть свои озера, но у меня только мое. Свое озеро я нашел недавно. И об этом озере, наверное, можно спеть и лебединую песню…
До лебединой песни мне, пожалуй, еще далеко. И рядом с последними, уходящими на юг птицами я пытался вспомнить другую песню, которую пели в моем домике на берегу Домашнего озера три русские женщины. Та песня была песней лебедей и песней человека, там лебеди прощались со своей землей, со своей любовью, а человек говорил им простые слова: «До свидания, птицы…»
Если бы я знал все слова, то, наверное, на пути из леса, на пути к временной разлуке со своим озером я бы пел именно эту песню, песню улетающих птиц… Но слов песни мне не удалось запомнить, и я сказал своим птицам, своему озеру просто «до свидания…».
Уже где‑то на полпути к людям мне вспомнилась еще одна песня птиц. Эту песню я тоже слышал всего один раз, тоже не успел всю запомнить, но что‑то осталось, как остается человеку самое главное после хорошей, доброй встречи…
Наверное, автор песни не обидится на меня, если я вспомню ее не совсем точно. Это была хорошая песня, и я не мог не повторять ее, когда покидал, пусть только на время, свою землю… Моя земля была не всегда теплой, она знала жгучие морозы и ледовитые ветры, она знала сплошные дожди и топи болот, но это была моя земля. И если бы тогда, на прямой дороге перед Пашевым ручьем, мне встретился какой‑нибудь не слишком смышленый журавленок, я, пожалуй, повторил бы ему те самые слова, которые остались у меня в памяти:
«Пусть та земля теплей, но родина милей, милей — запомни, журавленок, это слово!»
В МЕДВЕЖЬЕМ КРАЮ
БАЛЛАДА О РЫБАКАХ
Ловить рыбу я начал давно — лет тридцать тому назад. С тех пор в памяти осталось большое уральское озеро, моя удочка–палка, вырезанная из ольшинки, витая волосяная леска, пробковый поплавок и стайка плотвичек около моего крючка.
Эти плотвички почему‑то совсем не попадались ко мне на крючок. Они хитро выжидали, когда у меня кончится терпение, когда в сердцах я выдерну удочку, а с крючка слетят и, медленно покачиваясь, станут опускаться на дно крошки хлеба. И тут плотвички резво кидались к хлебным крошкам — и в прозрачной воде я хорошо видел, как они раскрывали рты, чуть вытягивали вперед губы, а потом снова собирались в стайку и снова ждали, когда я заброшу удочку и когда у меня снова не хватит терпения…
В кусты на берег озера я уходил тайком от домашних — так далеко уходить мне еще не разрешалось. По–этому меня часто искали. А когда цель моих тайных исчезновений стала ясна матери, она попросила присматривать за мной рыбаков из рыбацкой артели. С этого все и началось…
Невод, тони, рыбацкие лодки, темно–зеленые бока громадных щук, черненое серебро глубинных лещей и, конечно, большой рыбацкий костер после работы. Медленный, но жаркий огонь под костром, медленные пузырьки кипящей густой ухи, поздний вечер, деревянная ложка, душистая от настоящей озерной рыбы, ломоть ржаного хлеба — ситника, молчание за ухой, деловое, чуть усталое молчание людей, только что окончивших труд, а потом кружки с крепким чаем и, наконец, рассказы, настоящие рыбацкие рассказы–правда, которые и услышишь только после богатой тони, густой ухи, за крепким чаем, на берегу озера, рядом с темным бортом лодки, у которого спокойно и тоже, наверное, устало после целого дня ветра качается вечерняя волна.
Богатый от сильного труда, яркий от воды и неба, таинственный от частых удач и неудач, мир рыбаков стал с тех пор и моим собственным миром. Вслед за красками, богатством и тайнами ко мне пришли красивые и известные только рыбакам слова. Сколько этих ярких и сильных слов, собранных на Урале, на Нижней Волге, на Оке и, наконец, здесь, на Севере, осталось со мной. Я полюбил их и не могу не повторять без конца, как хорошие стихи, названия снасти, глубин…
Крылья, кнея, концы… — это о неводах. Тетива, обора, грузила, цевки… — это о сетях. Следом за оборой, цевками и грузилами к сетям подходят шуйка и полка. Шуйка — это легкий еловый или осиновый челночок, куда укладывается тонкая нить, а потом на полку, на гладкую планочку размером в пол–ячеи, эта нить ложится узел за узлом, вяжется и вяжется стенка сети, вяжется ряд зарядом.
Морды, мережи, заколины, режь — что‑то сильное, от древнего промысла на Руси звучит в этих простых и ясных для рыбака словах.
Я любил ловить рыбу и удочкой, уходил своими собственными тропками в аксаковскую мечтательность над поплавком, забывал на это время все остальное, видел только поплавок, а потом по ночам этот поплавок являлся ко мне во сне и все время вздрагивал, куда‑то уплывал и тонул.