О своей оплошности я долго старался не вспоминать вслух. Рассказал лишь Петру Мушарову. Петр выслушал доверчиво и понятливо и посоветовал мне подождать ходить в лес. Но ждать не хотелось.

И снова дороги, снова ручьи, снова стремление поскорей туда, где медведи начали свою новую жизнь, жизнь нового года своего «медвежьего государства». Но мои дороги, наверное, стали более осмотрительными. Нет, это была не трусость — это было начало того опыта, которым богаты и Иван Михайлович, и Петр Мушаров, и, конечно, Аркадий. И пусть даже опытного человека может поджидать в лесу самая неожиданная опасность, но до тех пор, пока есть лес, люди будут идти, идти, чтобы найти новые дороги, принести другим новые плоды своего труда, чтобы получить новые проценты с капитала природы и даже встретить новые опасности, встретить их просто, помериться силой со стихией, а когда стихии удастся победить, сильно и мужественно произнести слова о ранах, которые не принято считать, и снова оставить себе неиссякаемую жажду жить там, где дороги людей еще не окончились.

Глава двадцать пятая ДО СВИДАНИЯ, ПТИЦЫ…

Раньше я всегда встречал с лебедями весну. Весной лебеди были белые и высоко. От высоты птицы казались счастливыми. Через шум города я не слышал песни этих птиц, но они обязательно должны были петь… Тогда я еще совсем не знал, что лебеди умеют не только петь. Я читал охотничьи рассказы, где один лебедь погибал без другого, очень верил этим рассказам, но совсем не предполагал, что рыдать могут все лебеди сразу… И теперь на озере я ждал лебедей. Они должны были лететь обратно на юг, и мне казалось, что они пролетят надо мной.

Первых лебедей я увидел неожиданно и далеко. И они летели совсем не на юг — лебеди летели обратно на север после нескольких дней леденящего шквала…

До шквала было тепло и тихо, как летом. Только зеленый цвет сменился на желтый и бурый, а между этими цветами вспыхнули все полутона расписной осени. Все как под Москвой, только цвета были чище и ближе от прозрачного воздуха и не очень высокого голубого неба. Правда, с берез и осин нет–нет да и падали листья. Они падали редко и медленно, тихо ложились на воду, поднимали ножки и долго бродили по озеру цветными игрушечными лодочками. Пассажирами в этих лодочках были крупные капли живой росы. Я находил такие крошечные суденышки и подолгу рассматривал в беспокойное зеркальце свою обросшую физиономию и близкое северное небо…

Шквал пришел без объявления войны. Он свалился с севера, смешал озеро, осень и краски. Три дня сорвавшийся с цепи полярный пес грыз, рвал и мучил все живое и тихое, оставленное летом. Потом пса поймали, жестоко избили и снова посадили на цепь. Он еще тяжело дышал, и с севера долго потом тянулся ко мне уставший дымок из собачьей пасти.

Когда прошел шквал, я не узнал ничего. Не было берез, желтого тростника, оставались только потемневшие, нахохлившиеся перед зимой ели да ломкая трава под ногами. От яркого и светлого остались лишь холодные ветви осин да сжавшиеся под ветром листья вчерашней малины. Листья вывернулись светлой стороной наружу и теперь мертво индевели по берегам озера…

Я не нашел в лесу почти никого из вчерашних знакомых и выехал на воду. На озере были гости. Это были поспешные и суетливые в своей дороге к теплу серые и черные утки. Утки носились шальными стайками, падали на воду, снова куда‑то неслись. Пожалуй, они были очень беспокойными и немного трусихами — они мчались сразу туда, куда надо попасть, чтобы больше не собираться в дорогу до весны. Утки мчались на юг. А лебеди летели на север.

Я еще раз доставал компас, проверял страны света. Все было на месте: и юг, и восток, и запад… Почему же они летят на север? Лебедей много. Птицы шли высоко и молча. От них оставался бело–голубой цвет, легкость дня и беспокойство сердца…

Это было уже в конце сентября. Луна появлялась позже и ущербней. Коптилку приходилось жечь дольше, керосин выгорал сверх положенной нормы, и луна часто приходила ко мне уже в темноте. Цвет луны менялся в течение ночи. Сначала луна появлялась в малиновых или желтых тонах. Потом ранние цвета выгорали, выхолаживались, и луна останавливалась перед моим окном белой и чистой. Красные тона над лесом и яркая чистота луны перед моим окном обещали назавтра холодное и ясное вёдро. После такой ночи солнце вставало далеким и мутным от морозного тумана, а трава и крыша дома долго холодели под жестким инеем… Когда луна вдруг не приходила, угадывать завтрашний день было трудно.

В ту ночь тоже была луна, белая и холодная, как льдышка в темной проруби. Ее можно было достать рукой, но я боялся обжечь морозом пальцы. Мороз расплывался вокруг луны белым туманом, как новорожденный ледок под еле заметными язычками ветра. А ветер снова гудел за окном, ломился в стены, в дверь, рвал крышу и громыхал поваленными деревьями… Сейчас ночь, сейчас не видно, как летят по земле обломки листьев, клочья травы, огрызки тростника, как все это перемешивается с пеной, брызгами, схватывается и застывает на камнях тяжелыми, разбитыми при ударе комьями… Сейчас ночь, и не видно озера. Я знаю — оно свирепо и хищно. Такое озеро встает всегда мертво и жутко. От воды остается поле боя: горбатый, непрочный и хмурый лед — это разорванная на клочья волна не успела добежать до берега и погибла. И долго потом ветру и снегу надо зализывать рваные ледяные рубцы. По такому озеру ходить трудно и опасно.

Лед может быть только к утру. А сейчас ночь, луна и новый шквал. И в шквале через луну летят лебеди. Они летят ночью в морозе и кажутся далекими и неживыми, будто тени, только очень тонкие и изящные… Раз–раз — взмах полосок–крыльев; раз–раз — сначала первый, потом второй, потом по очереди все остальные, и снова: раз–раз… Лебеди улетают. Мне холодно за них, но я совсем спокоен — сегодня ночью они летят правильно, на юг.

Но лебеди вернулись уже назавтра… Утром не встало озеро, и на озере были белые птицы. Сначала мало, потом больше и больше. Беспорядочные, жуткие стаи растерянных птиц. И лебеди снова шли на север… Все известное мне о лебедях спуталось, смешалось и погибло в стоне птиц. Я не мог понять, что держит этих сильных, здоровых птиц здесь, на умирающем озере, что мешает им уйти дальше туда, где тепло и солнце. Но лебеди никуда не собирались улетать. Они оставались, били крыльями наступавший на них лед, держали воду и стонали, будто прощались с чем‑то очень большим и близким. И лебеди победили. Лед растаял, и большие белые птицы широко и счастливо расплылись по озеру.

Лебеди исчезли через несколько дней. Я был спокоен за них, знал, что там, на юге, их встретит теплая вода, и даже придумал научно обоснованные оправдания лебяжьему горю… В стае могли быть неподросшие птенцы, могли быть больные птицы, мог подвести вожак… Может быть, не знаю, но все‑таки хорошо, что лебеди наконец решили улететь…

Я проводил лебедей, собрал свое имущество и теперь дожидался только крепкого мороза, чтобы по прочной, звенящей тропке выйти из леса. Крепкий мороз пришел, но я еще несколько дней после этого оставался на берегу своего озера — на озере среди ледовитой стужи неожиданно появилась еще одна лебяжья стая. От тех дней и остались в моем дневнике эти последние записи:

«Первый день. На озере еще есть вода, ее мало, льда больше. В ночь мороз. В доме жарко, но на полу стынет вода.

Второй день. Озеро встало. Так я думал вначале — я не видел полыньи. Серая вода была закрыта птицами. Лебедей много. Мороз режет лицо. Не могу понять, почему не улетают.

Третий день. Мороз. Ночью от мороза трещали стены. В полынье лебеди! Что с ними? Оттуда только хлопанье крыльев и стон…

Четвертый день. Что с птицами? Почему не улетают? Мороз жуткий. Им не уйти на юг — синоптики обещали мороз вплоть до Киева. Уходите! Стрелял в воздух — хотел прогнать. Птицы поднялись и стонали надо мной. Птиц не видно — только лапки и полоски у клюва. Все птицы белые — птенцов нет. Идут легко и сильно. Упали в полынью. Бьют крыльями, держат воду. За птиц страшно.