Вспыхнула молния, лилово-белая. Дождь усилился в минуту, смыл собачьи голоса с улицы.

Долгожданный, дождь шел всю неделю.

Дождь размывал земляные дороги. Там, где еще недавно клубилась пыль, среди жирной грязи барствовали огромные лужи.

Беда кончилась. Черный клубок беды уже не катился. Клубок застыл в луже.

Я был слаб умом, чтобы распутать этот слипшийся клубок, но силен доверчивым чутьем, чтобы догадаться о хищном непостижимом замысле. Все в то лето было сложно переплетено и завязано на разном — вхождение в мир нового человека, сына моего, и дом, где мы расположились, и участь бородатого человека, который дал нам этот дом на лето. И лес, у которого мы стояли, скрипящий.

Прогретый и легкий, лес поскрипывал. Мокрый и тяжкий, скрежетал.

Здесь, на дороге у леса, была тугая сердцевина клубка. Но размотать волосяную, разбухшую от дождя шерсть было не под силу дрожащим пальцам.

В ту минуту, когда упали первые капли, а я стоял, кровавый и разодранный, во дворе, с дрожащей трубкой, откуда получил весть о том, что Васи уже нет, Наташа сказала простые три слова. Кинула зло.

После этих слов я не винил ее ни в чем.

— Ослепли? Ребенок мокнет!

Она вынула Ваню и понесла бегом в дом.

Я словно первый раз увидел, как заботлива она. Как бережно и ловко его держит. Сильная и собранная.

После смерти было тихо. Собаки гавкали, но овчарок кто-то пристрелил. Через год вдова нашла мужика, байкера. Наташа через год родила двойню. Петя и Ульяна поженились. С Аней мы развелись зимой, когда я вошел в политику, но потом снова стали встречаться — ребенок не дал разлететься.

Тем летом я с Наташей больше не воевал.

Я смотрел на нее новым, промытым взглядом. Ее резкость уже не доставляла страданий, а забавляла. Ее грубый язык был так же животно важен, как солнечный огонь и шелест куста над коляской, где вызревал и креп мой сын.

Ильдар Абузяров

Родился 5 июня 1976 года в Горьком.

Окончил исторический факультет Нижегородского университета.

Дебютировал как прозаик в 2000 году.

Публиковался в литературных журналах и альманахах «Вавилон», «Дружба народов», «Октябрь», «Знамя», «Новый мир», «День и ночь» и др.

Произведения переведены на немецкий, чешский, шведский языки.

Работает в редакции журнала «Октябрь».

Библиография:

«Осень Джиннов», ДИА-пресс, 2000.

«Курбан-роман», издательство Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы им. М. Н. Рудомино, 2009.

«ХУШ. Роман одной недели», Астрель / Олимп, 2010.

Троллейбус, идущий на восток

Когда я вспоминаю свое детство, то удивляюсь, сколько у меня было возможностей выучиться, стать человеком.

В пятнадцать лет бабушка пристроила нас с братом в медресе (вскоре брата выгнали) в надежде, что когда-нибудь мы выучимся и отплатим миру добром. После вступительных экзаменов по выбиванию ковров я окончательно укрепился в основном составе. Помнится, на первом курсе нас учили строительному ремеслу. Мы рыли под фундамент землю, таскали на деревянных носилках с железным днищем щебенку и кирпич, замешивали растворы.

Кажется, тогда, осенью, я узнал, что «кирпич» — тюркское слово и означает оно «запеченная земля». И еще, покрывая рубероидом пустоту между двумя кирпичами, чтобы вода не затекала туда и не взорвала зимой к чертовой матери всю кладку, вглядываясь в темную пропасть простенка, в сплетенные из проволоки буквы, вдыхая запах голубиного помета и прелой листвы, я понял, что рядом с теплом человеческого жилища всегда находятся пустота и смерть.

Монотонность тяжелого труда скрашивали разговоры о футболе. Все тогда просто бредили европейскими звездами. Каждый выбирал себе любимчика: кому-то нравился «Милан» Кундера, кому-то — «Виллем» Шекспир. А кому-то — красно-белая гвардия.

Однажды один из шакирдов принес мяч и мы устроили свой внутренний чемпионат. Играли за мечетью, после полуденного намаза, обозначив камнями ворота. Одежда у нас была одна и та же — и для работы, и для молитв, и для развлечений: тюрбаны на головах и длинные, до пят, чепаны, под которыми лучшие из нас искусно прятали мяч. Наступать на подолы стелющихся по земле чепанов было грубейшим нарушением правил, так же как и толкаться локтями.

В нашем узком кругу футбол принес мне авторитет. Я был грозным нападающим. До сих пор помню, что самым опасным было идти по правому флангу: если ты справа, тебя обязаны пропустить, по сунне Пророка. Поэтому мяч у нас двигался исключительно против часовой стрелки, по кругу, и никаких угловых не было — это против правил.

После напряженного матча мы пили зеленый чай из пиал вприкуску и вразмешку с большими кирпичами сахара, которые бросали на затвердевшее от цемента слегка зеленое фарфоровое донышко носилок, а затем разбалтывали их хромированными ложечками с белыми от известки рукоятками, громко смеясь над всякой глупостью, например над тем, что «мяч» в переводе с тюркского — «кошка».

К третьему курсу здание медресе было построено. Нас отвели на первый в моей жизни урок. Что-что, а это событие я запомню надолго. Скинув перепачканные цементной пылью туфли, мы ступили на мягкий шерстяной ковер, уселись за парты, вдыхая запах свежей краски. Ректор поздравил нас с началом учебного года, рассказал о науках, которые нам предстоит изучать, об их важности, потом призвал нас быть усердными и честными по отношению к себе шакирдами и поведал историю о Великом Имаме.

Этот Имам будто бы жил праведной жизнью. Звали его то ли Абу Ханифа, то ли Капут Халифат, точно не помню, но, пожалуй, ему больше подошло бы имя Винни Пух.

И вот однажды, промолившись всю ночь напролет, этот достопочтенный шейх пытался разрешить стоящую перед людьми проблему — нравственно ли ходить в гости по утрам. И неизвестно, какой бы получился ответ, не постучись в то раннее утро к нему в дверь Абу Кабани. Этот уважаемый отец семейства привел своего маленького сынишку с тем, чтобы Имам отчитал его.

— За что же я должен отчитать его? — поинтересовался Имам.

— О, уважаемый, мой сын так любит мед, что кушает его уже без хлеба как на завтрак, так и на обед, и на ужин. Не чревоугодие ли это?

— Хорошо, — просопел Имам, почесав бороду. — Приходите через сорок дней, и тогда я отучу твоего сына от этой пагубной привычки.

И вот ровно через сорок дней достопочтенный отец семейства Абу Кабани с сыном вновь ранним утром, пока еще земля не превратилась в раскаленную солнцем брусчатку, отправился к Великому Имаму. И только они переступили порог наитишайшего дома, Великий Имам обрушился на несчастного с такой речью:

— О, мальчик, не кушай больше мед, пренебрегая хлебом, это плохо, — после чего, помолчав пару минут, Несравненный поднял бровь и добавил: — Все.

— Как все? — удивился Абу Кабани-старший.

— Так — все, — ответил Имам.

— И ради этих простых слов мы ждали целых сорок дней?

— Но я же не мог, будучи сам большим любителем меда, кого-то поучать, не имел морального права. А сорок дней — это тот срок, за который мед выходит из организма. Сорок дней я не ел меда, — признался Имам Винни Пух.

— Вот какой это был праведный человек, — подытожил ректор. — Пусть он будет вам примером.

Все это я вспоминаю не потому, что мне нечего делать, нечего описывать, кроме своего детства и отрочества, как другим писателям, а лишь для того, чтобы вы не считали меня полным сумасбродом и я сам не считал себя таковым.

Конечно, потом я спился, как положено всем суфиям, валялся под забором, в лужах, но каждый раз, находясь в таком свинском состоянии, я вспоминал и тот зикр-футбол, который мы разыгрывали с друзьями, и свет первого урока, и имама Абу Ханифу, и технику хуруфитов, вспоминал и думал: а все-таки они похожи, эти слова — Абу Ханифа и Винни Пух — в них буквы из одного ряда. А ведь Винни Пух не что иное, как «вино плохо» — буквенное заклинание свыше.