А с тревожным сердцем — какая литература!...
В расстроенных чувствах и с мыслью о том, что в него плеснули некой дикой небывальщиной, окунули в пьяный бред, Аполлон лег спать. Но сон у него был неспокойный — сон не нес отдыха. Просыпаясь на мгновение, Аполлон ловил себя на том, что мозг его продолжает думать — думать во сне (как бы жить своей жизнью, отдельной от существа Аполлона), мозг ворочает тяжелые, как камни, мысли. Оттого голова словно полна дурмана... В очередной раз засыпая, Аполлон задавался вопросом: не с того ли званого вечера, не с того ли бала, на котором увидел Милодору с графом Н., полна дурманом его голова?..
Глава 9
Как ни гнал от себя Аполлон те подозрения, что возникли у него после разговора с сапожником Захаром, ничего не получалось. Они, кажется, были неистребимы. То есть он бы справился с ними, конечно, если бы... если бы они в скором времени не стали получать некоторые подтверждения. Аполлон и сам стал невольно замечать тайные появления гостей — очень поздних, ибо после десяти вечера как будто не принято у добропорядочных господ являться с визитами к даме и засиживаться у нее далеко за полночь... А господ появлялось не один и не двое, а по десять и пятнадцать. Были среди них и штатские в цилиндрах и черных плащах, подбитых светлым шелком, были и офицеры со сверкающими золотом эполетами — таких в хорошую погоду немало встретишь на дворцовой набережной, прожигающих дни, волокитствующих, поставивших лямуры, выпивку и удовольствия карточного стола далеко впереди службы...
До Аполлона стал потихоньку доходить смысл слов его приятелей, что, дескать, от этой дамы надо держаться подальше, что дурная слава идет о ней. Хотя — какая именно слава, он не слышал.
Впрочем, немного поразмыслив, Аполлон уже понял, что вряд ли о Милодоре говорят как о путане, даме полусвета (пожалуй, кроме сапожника Захара, человека очень простого, никто так и не считал). Аполлон начал подумывать о Милодоре как о масонке... Он знал, что в Петербурге есть несколько масонских лож. И слышал, что эти ложи посещают весьма высокопоставленные особы, а некоторые из этих особ даже приближены к императорской семье. Здесь — у Милодоры — не была ли одна из таких лож?..
Аполлон унимал эти домыслы трезвой мыслью: не спешить составлять мнение; Милодора — женщина умная — в этом у него уж была возможность убедиться; ужели умная женщина станет окружать себя людьми недостойными? Ужели ум не зарок порядочности?
Господи, какие в этом могут быть сомнения!...
Так подумав, Аполлон всякий раз вздыхал облегченно.
А Милодора уже несколько привыкла к новому жильцу. При случайных встречах с ним была неизменно любезна и улыбчива. Напряженность во взгляде ее исчезла. Взгляд, наоборот, теперь стал приязненный, теплый — теплый, как гнездо птицы, — такое сравнение пришло однажды на ум Аполлону. И хотя Аполлон все еще был смущен своими неистребимыми подозрениями (человеческая натура слаба) и, пребывая в растерянности, несколько дней не искал с прекрасной Милодорой встреч, думать о ее глазах, а тем более заглянуть в них, продолжало оставаться для него величайшим из удовольствий, сравнимым разве что с удовольствием поцеловать птичку, или — с удовольствием от созерцания ребенка, от созерцания игры ребенка...
Он продолжал работать над переводом, но дело шло трудно — ибо по-прежнему не было покоя на душе, и думы о Милодоре занимали в сознании слишком много места. Аполлон писал, потом рвал написанное, писал опять, зачеркивал, терзал свой текст, а что оставалось — переписывал набело. Но не было удовлетворения — значит, не было хорошо сделанной работы. И Аполлон опять рвал то, что пять минут назад с прилежанием переписывал.
Это была мука...
Побросав обрывки в корзину, Аполлон молился. У него висела маленькая иконка в углу... Он не знал, кто наслал на него в тот недобрый час искушение — прекрасную Милодору, но он знал, что это искушение давно правит им, человеком сильным, незаурядным. Аполлон все чаще в последнее время просил Господа утвердить его дух...
Аполлон много размышлял над своим состоянием в поисках средства для излечения — именно излечения от этого наваждения, захватившего и разум, и сердце, и душу. Аполлону казалось, что Милодора, поставив перед собой некую непонятную ему цель, забавляется с ним, и ее доброе отношение к нему неискренне. У Милодоры была какая-то закулисная жизнь, какая-то тайна, в которую она и не думала никого пускать, и его, Аполлона, в частности; какая же может быть при этом искренность в их отношениях — даже при самых искренних ее глазах!...
Тут он осаживал себя: какие отношения? кто он вообще Милодоре? жилец — один из жильцов... Приязненный взгляд, вежливый кивок, слово, произнесенное мимоходом, — вот и все их отношения. А он возомнил, а он принимал и принимает близко к сердцу... Почти уж ревнует... к тайным сборищам.
Господи! Что за мука: томление души, влечение сердца, уязвление разума!...
Аполлон пару раз заговаривал с лекарем Федотовым о «поздних гостях» Милодоры. Но Федотов сразу становился сумрачным и молчал. Горничная девушка Устиния тоже замолкала, едва улавливала в словах Аполлона намек на таинственных гостей хозяйки дома, хотя обычно была весьма речиста. С художником Холстицким Аполлон пару раз встречался на лестнице, но они не были еще представлены друг другу и потому лишь обменивались замечаниями о погоде...
С другой стороны: на какую искренность рассчитывал Аполлон? Каких признаний ждал? Они ведь с Милодорой были знакомы едва неделю... Это в его воспылавшем очарованном сердце время летело быстро; день этого сердца вмещал в себя столько, сколько холодное сердце вмещает за год...
Подумав так, Аполлон старался взглянуть на себя со стороны. И ему представлялось, что он слишком возомнил о себе. Он должен был быть благодарен Милодоре и за ее приязненный взгляд, И за вежливый кивок, и за слово, произнесенное мимоходом. И, увы... не требовать большего.
Так, дух Аполлона пребывал в смятении. И Аполлон догадывался: из этого шаткого состояния дух его выйдет в другое — либо поднимется на ступень, либо опустится. Страсть совершенно завладевала им: любовь или ненависть... Скорее всего это были две ее грани.
Однажды рано утром в дверь к Аполлону постучал Карп Коробейников — привез из поместья продукты (Аполлон за всеми сердечными заботами в последнее время частенько забывал о еде и потому даже несколько похудел).
Карп доставал продукты из корзины:
— Вот хлеб от Марфы. Еще теплый был, когда в платок заворачивал...
— Как поживает Марфа? — спрашивал без интереса Аполлон.
— Хорошо, слава Богу!... А вот масло от Феклы...
— Как Фекла поживает? — Аполлон невидящими глазами смотрел за окно.
— Хорошо, слава Богу!... А вот сало от Степана...
— Здоров Степан?
— Здоров. Что с ним сделается... А барышни Кучинские все спрашивают о вас, Палоныч...
Барышни Кучинские... Аполлон сейчас думал о них не более чем о какой-нибудь остзейской баронессе, с которой не имел чести быть знакомым...— А как брат Аркадий Данилыч? По мне не скучает?
— Да как знать! — разводил руками Карп. — Может, скучает. Нам о том не говорит. То ворчит, то вздыхает, то попросит страничку перевернуть.
Аполлон улыбнулся лишь краешками губ:
— Что ворчит — хороший знак.
— Вот и мы так думаем. Ворчит — значит, в силе барин...
Устиния — Устиша, как ее любовно называли некоторые жильцы, — являлась к Аполлону в комнату ежедневно для уборки; несмотря на то, что в комнате у него царил почти идеальный порядок. Всякий раз входя после стука, Устиша делала довольно сносный книксен и начинала вытирать пыль. Если Аполлон был не занят особо, девушка разговаривала с ним о том о сем. А если он был занят... она тоже разговаривала. Поговорить — это было ее слабое место. А может, наоборот — сильное... Она этим жила...
Как-то Устиша передала приглашение хозяйки: если господину Романову надобно, он может пользоваться библиотекой. Аполлону, конечно же, было «надобно», и он не упустил возможности познакомиться с библиотекой.