Не знаю точно, что с мамой, но ясно одно: это гораздо серьезнее, чем просто язва желудка.

Медленно проезжаю мимо закрытых магазинов — какими мертвыми кажутся выключенные неоновые вывески. В мерцающем свете уличных фонарей миную высокое здание «Ламар Лайф». Сейчас только восемь вечера, но все уже в постели. Этот город вечно спит.

— Хочу сбежать отсюда, — произношу вслух, и голос, которого никто не слышит, звучит как чужой.

Я словно вижу себя со стороны, как в кино. Похоже, я стала одной из тех, кто ночи напролет одиноко рыщет по дорогам в автомобиле. Господи, да я городская сумасшедшая, точно Бу Рэдли из «Убить пересмешника».

Поспешно включаю радио, не в силах выносить тишину. Звучит «Это мой праздник», приходится искать что-то другое. А я, похоже, начинаю ненавидеть пустые слезливые подростковые песенки о любви. Нахожу станцию из Мемфиса — мужской голос, как будто слегка навеселе, напевает что-то вроде быстрого блюза. Хочется послушать внимательнее, и я останавливаюсь на парковке у магазина. Ничего лучше я в жизни не слышала.

Ведущий сообщил, что исполнителя зовут Боб Дилан, но помехи заглушили следующую песню. Откинувшись на спинку сиденья, невидящим взглядом смотрю на темные окна магазина. И мне становится необъяснимо легко. Я словно услышала голос из будущего.

Из ближайшего телефона-автомата звоню домой — мама не ляжет спать, пока я не вернусь.

— Алло? — Это папа, а на часах между тем восемь пятнадцать.

— Папа… почему ты не спишь? Что случилось?

— Тебе лучше приехать домой, дорогая.

Фонари внезапно вспыхивают ярким светом, резко холодает.

— Что-то с мамой? Ей плохо?

— Стюарт уже почти два часа сидит у нас на террасе. Ждет тебя.

Стюарт? Это не ответ.

— А мама… она…

— С мамой все в порядке. Ей, кажется, даже получше. Езжай домой, Скитер, пообщайся со Стюартом.

Никогда еще дорога домой не казалась такой длинной. Десять минут спустя я торможу у крыльца. Стюарт сидит на ступеньках террасы, папа устроился в кресле-качалке. Оба поднимаются мне навстречу.

— Привет, пап, — здороваюсь я, не глядя на Стюарта. — Где мама?

— Она спит, я только что проверял. — Отец зевает. За последние лет десять не могу припомнить ни одного раза, чтоб он засыпал позже семи вечера в пору опасных весенних заморозков на полях. — Доброй ночи, ребята. Не забудьте погасить свет.

Папа уходит в дом, и мы со Стюартом остаемся вдвоем. Какая темная, тихая ночь — ни звезд, ни луны, даже собаки помалкивают.

— Что ты здесь делаешь? — В моем голосе отчего-то слышится неловкость.

— Я приехал поговорить с тобой.

Присев на ступеньку, устало опускаю голову на скрещенные руки.

— Говори быстрее и уходи. Десять минут назад я услышала одну песню, и меня почти отпустило.

Он придвигается ближе, но не настолько, чтобы коснуться. А мне хочется прикосновений.

— Я приехал рассказать тебе кое-что. Рассказать, что я встречался с ней.

Резко вскидываю голову, первое же слово, всплывающее в сознании, — эгоист. Ты, эгоистичный сукин сын, приперся сюда, чтобы поговорить о Патриции.

— Я ездил в Сан-Франциско. Две недели назад. Сел в джип, гнал четыре дня, а потом постучал в двери ее дома. Адрес мне дала ее мать.

Спрятав лицо в ладонях, я вижу, как он поправляет прядь ее волос — так же, как когда-то моих.

— Я не желаю этого знать.

— Я сказал, что считаю то, что она сделала, самым мерзким поступком, на который способен человек. Вот так лгать. Она очень изменилась. В каком-то длинном балахоне, с пацифистским значком, губы не накрашены. И рассмеялась, увидев меня. А потом назвала меня проституткой. — Он потер глаза. — Она, которая запросто легла с тем парнем, заявила, что я веду себя как проститутка по отношению к собственному отцу и Миссисипи.

— Зачем ты мне об этом рассказываешь? — Кулаки сжались, во рту металлический вкус, я даже кончик языка прикусила.

— Я поехал туда из-за тебя. После того как мы расстались, я понял, что должен выбросить ее из головы. И сделал это, Скитер. Я проехал две тысячи миль, и вот я здесь, чтобы сказать тебе об этом. Все кончено. Все прошло.

— Что ж, отлично, Стюарт. Рада за тебя.

Он придвигается ближе, наклоняется ко мне. И я чувствую густой тошнотворный запах бурбона. Но все же хочу свернуться клубочком в его объятиях. Я люблю этого мужчину и одновременно ненавижу.

— Ступай домой, — говорю я и сама слышу, как фальшиво это звучит. — В моей душе не осталось места для тебя.

— Я тебе не верю.

— Ты опоздал, Стюарт.

— Могу я прийти в субботу? Поговорить?

Пожимаю плечами, с трудом сдерживая слезы. Я не позволю ему еще раз бросить меня. Мне довольно уже случившегося — с ним, с моими друзьями. Было бы глупо допустить подобное вновь.

— Мне все равно.

Вскакиваю в пять утра и принимаюсь за работу. Осталось семнадцать дней, и я тружусь день и ночь, со скоростью и производительностью, которых прежде в себе не подозревала. Историю Ловинии я заканчиваю вдвое быстрее, чем предыдущие, и с первыми лучами солнца, терзаемая жуткой головной болью, выключаю свет. Если к началу следующей недели Эйбилин передаст мне рассказ про Константайн, возможно, я сумею справиться с задачей.

А потом до меня доходит — нет никаких семнадцати дней. Какая же я тупица.У меня максимум десять дней, потому что почта сама собой в Нью-Йорке не окажется.

Будь у меня время, я бы наверняка разрыдалась.

Спустя несколько часов просыпаюсь и снова сажусь работать. Около пяти слышу, как подъехала машина. Это Стюарт. С трудом отрываюсь от пишущей машинки, выхожу на крыльцо и здороваюсь, не переступая порога:

— Привет.

— Привет, Скитер, — кивает он как-то робко. — Добрый день, мистер Фелан.

— Привет, сынок. — Папа поднимается из кресла. — Ну ладно, ребята, поболтайте тут без меня.

— Не уходи, пап. Прости, но я сегодня занята, Стюарт. Но ты можешь пообщаться с папой.

Возвращаюсь в дом. Мама за кухонным столом пьет теплое молоко.

— Это я не Стюарта там видела?

Молча прохожу в столовую. Украдкой наблюдаю в окно, как отъезжает машина Стюарта. И долго смотрю вслед.

Вечером, как обычно, еду к Эйбилин. Объясняю, что осталось всего десять дней, и по лицу видно, что она тоже готова расплакаться. Даю ей прочесть главу про Ловинию — ту самую, что переписала с молниеносной скоростью. За кухонным столом сидит Минни — пьет кока-колу и рассеянно смотрит в окно. Я, впрочем, предпочла бы, чтобы она ушла и мы могли спокойно приступить к работе.

Эйбилин откладывает текст, кивает:

— Думаю, хорошая глава получилась. Читается так же, как и те, что вы писали медленно.

С удовлетворенным вздохом откидываюсь на спинку стула. Но остается еще одно немаловажное дело.

— Нам нужно придумать название. У меня есть несколько вариантов. Например, «Цветная прислуга и семьи Юга, в которых они работают».

— Как-как? — наконец замечает меня Минни.

— Это отличный способ сразу обрисовать тему, вы не находите?

— Если у вас кукурузный початок вместо головы.

— Но это же не художественная литература, Минни. Это социология. И название должно звучать конкретно.

— Но это же не значит, что оно должно звучать скучно, — парирует Минни.

— Эйбилин, а как вы считаете? — Я все же надеюсь, что сегодня нам удастся договориться.

Эйбилин пожимает плечами и, по своему обыкновению, пытается изобразить примирительную улыбку. Всякий раз, как мы с Минни оказываемся в одном помещении, Эйбилин вынуждена работать буфером.

— Хорошее название. Только, конечно, вы устанете печатать его на каждой странице, — замечает она. (Я уже объяснила ей, как должна выглядеть работа.)