Сначала Элевсия принялась возражать, но потом, под бесспорными доказательствами сестры-больничной, смирилась с очевидным, вернее, с неприемлемым. Каждый день они сталкивались с убийцей любезной Аделаиды. Смятение уступило место горькому отчаянию. Зло вошло с этим существом тьмы, с Никола Флореном. Элевсия уже тогда чувствовала это.
Обессиленная аббатиса часами сидела за своим рабочим столом, не зная, что предпринять, с чего начать. Она знала, что никакая молитва, никакая свеча не заставит зло отступить. Зло могут победить лишь чистые души, готовые бороться до конца. Но этой титанической борьбе конца не будет. Она вспыхнула в глубине веков и будет продолжаться до тех пор, пока не пресечется род человеческий. Если только… Время мира еще не пришло. Элевсия будет бороться, потому что Клеманс, Филиппина, Клэр без малейших колебаний взяли бы в руки оружие. Почему выжила именно она, хотя другие были более боеспособными?
Сегодня рано утром Жанна д’Амблен поехала к постоянным жертвователям и штрафникам [34]аббатства. Она долго колебалась, не решаясь оставить свою аббатису наедине с другими обитательницами монастыря. Аббатисе потребовалось собрать волю в кулак, чтобы убедить молодую женщину заняться своими обязанностями. Теперь Элевсия жалела о своем решении. Жанна, ее знания, жизненная сила, беззлобная прозорливость принесли бы ей успокоение. Аббатиса открыла глаза и посмотрела на Аннелету. Та отрицательно покачала головой.
Ведя за собой Бланш, аббатиса подошла к сестре-больничной и прошептала:
— Пусть все, все без исключения соберутся в скриптории через полчаса.
— Это очень опасно, — возразила Аннелета. — Может, лучше провести расследование… тайно?
— Нет более грозной опасности, чем слепота, дочь моя. Я хочу видеть всех. Кроме мирянок, с ними я встречусь позже.
— Если убийца почувствует себя загнанной в угол, она может стать жестокой. Предположим, она боится, что ее найдут… Тогда она убьет другую сестру, возможно даже вас.
— Вот именно, я хочу, чтобы она встревожилась.
— Это очень опасно. Отрава действует так незаметно, что даже я не смогу помочь. Нельзя ли…
— Это приказ, Аннелета.
— Я… Хорошо, матушка.
Стена белых платьев, слегка колыхавшихся при каждом вздохе. Бледные лица. Элевсия видела лишь лбы, глаза и губы. Пятьдесят женщин, половина из которых были послушницами, ждали, догадываясь о причине, по которой их собрали. Тем не менее Элевсия могла бы поклясться, что никто, кроме убийцы, не понял, какая буря вот-вот разыграется в скриптории. Сев за один из письменных столов, Аннелета опустила голову. Она, сама того не осознавая, вертела в руках маленький ножик, которым очиняли перья. Со вчерашнего дня ее мучил один вопрос. Почему кто-то счел необходимым убить бедную Аделаиду? Поняла ли Аделаида, кто ее отравил? Видела ли она, слышала ли она, как отравительница угрожала ей? Ведь стакан с настойкой, который обнаружила сестра-больничная, принесли Аделаиде вечером, в тот самый час, когда на кухне находилась лишь келарша. Значит, убийца воспользовалась этим моментом и предложила Аделаиде выпить роковой напиток. Ко всем этим вопросам примешивалось чувство тревоги, изводившее Аннелету: а вдруг отравительница взяла яд в аптечном шкафу гербария? Сестра-больничная использовала раствор аконита, когда требовалось снять боль, воспаление лицевого нерва или сбить температуру [35].
— Дочери мои… Сестра Аделаида вернулась в колыбель нашего Господа. Ее душа упокоилась с миром, я знаю. Напротив… — Элевсия де Бофор сделала глубокий вздох и продолжила резким тоном: — Крестный путь той, кто нарушил Божью волю, будет нескончаемым. В этом мире она понесет ужасное наказание, а наказание, которому ее подвергнет всемогущий Господь в мире ином, превосходит все пределы нашего воображения.
Несколько сестер обменялись взглядами, спрашивая себя, что означали слова аббатисы. Другие смотрели на Элевсию изумленно и одновременно тревожно. Воцарившееся зловещее молчание сменилось шепотом, шарканьем ног по полу, приглушенными восклицаниями.
— Бога ради! — громко сказала Элевсия. — Бога ради! Я еще не закончила.
Удивленный и встревоженный шепот сразу же смолк.
— Нашу милую сестру Аделаиду отравили медовой настойкой лаванды, в которую подмешали аконит.
Из пятидесяти ртов одновременно вырвался вопль, взлетевший к потолку скриптория. Элевсия воспользовалась возникшей суматохой и последовавшим за ней гомоном, чтобы внимательно всмотреться в лица. Она искала лицо, на котором проявился бы знак, способный выдать виновную. Но напрасно.
— Тихо! — крикнула Элевсия. — Помолчите минутку! Разумеется, я не спрашиваю, кто из вас приготовил эту настойку, поскольку сомневаюсь, что получу ответ.
Элевсия выдержала паузу, вновь вглядываясь в пятьдесят взоров, устремленных на нее. На какое-то мгновение она задержалась на лицах Берты де Маршьен, Иоланды де Флери, Гедвиги дю Тиле и, главное, Тибоды де Гартамп.
— Но та из вас, которая совершила это непростительное преступление, допустилаошибку. Пока я не знаю ее имени, но скоро узнаю.
В гробовой тишине, сопровождавшей это обещание, раздался дрожащий голос:
— Я ничего не понимаю. Кто-нибудь может мне объяснить, о чем говорит наша матушка?
Бланш де Блино ерзала на скамье, поворачиваясь то к одной, то к другой женщине. Послушница наклонилась к ее уху и что-то зашептала.
— Но… это я отнесла ей настойку!
Обезумевшая от страха старая женщина простонала:
— Она умерла, выпив медовую настойку лаванды? Как это могло случиться?
Элевсия смотрела на Бланш так, словно у нее под ногами разверзлась пропасть.
— Что вы такое говорите, моя милая Бланш? Что вы отнесли настойку Аделаиде?
— Конечно. Ну… Дело было не совсем так. Я собиралась пойти к вечерне и вдруг увидела на своем столе стакан. Я понюхала его… Признаюсь, что я никогда не любила настойку лаванды. Я считаю ее слишком пряной, — смущенно проговорила Бланш, опустив глаза, словно речь шла о серьезном недостатке. — Напротив, я очень люблю вербену, особенно вместе с мятой, и…
— Бланш! Прошу вас, вернемся к фактам, — прервала ее Элевсия.
— Извините, матушка, я заговариваюсь… Это старость… Значит, я отнесла стакан на кухню, думая, что настойку приготовила Аделаида. Она… такая заботливая. Она не захотела вылить настойку и сказала, что сама с удовольствием выпьет ее.
Элевсия перехватила изумленный взгляд сестры-больничной. Кто, кроме них двоих, понял, что означал этот обмен? Только не Бланш, хотя она и корила себя, что отдала отравленный напиток сестре, которую любила. Кто-то хотел убить Бланш. Но почему? Зачем надо было избавляться от почти глухой старой женщины, жившей в снах наяву? Элевсия почувствовала на себе злобный взгляд, но не смогла определить, от кого он исходил. Сделав над собой гигантское усилие, она продолжила:
— Вот деталь, которой мне недоставало, чтобы продвинуться в своих поисках. Ведь гипотеза, которую я пыталась выстроить, чтобы вычислить личность убийцы, упиралась в личность жертвы. Смерть Аделаиды, ужасная смерть, была случайной. Туман рассеивается. Я закончила, дочери мои. Я немедленно напишу мсье Монжу де Брине, бальи нашего сеньора д’Отона, сообщу ему об этом убийстве и назову два имени, которые приходят мне на ум. Я потребую публичного бичевания и смертной казни для виновной. Пусть свершится воля Божья.
Но едва аббатиса закрыла за собой дверь своих покоев, как ее оставила властность, которую она только что продемонстрировала, вся эта напускная бравада. Элевсия как подкошенная упала на кровать. Она была не в состоянии двигаться, не могла даже думать. Она ждала. Она ждала руку, которая протянет ей яд. Готовилась прочитать на чужом лице всю ненависть или весь страх мира. В соседнем кабинете раздался звук, послышалось неуверенное шуршание шерстяного платья. Смерть шла к ней в белом платье. На груди смерти висело большое деревянное распятие.