На острове Райкерс как-то раз я видел даже потасовку на этой почве. Здоровенный негр зажал в угол другого, поменьше ростом, в поварском халате и колпаке, и мутузил его с криками: «Ты украл мою работу!» Оказалось, что большой негр занимал в столовой очень привлекательную должность: открывал и закрывал кран бака с искусственным лимонадом. По какой-то причине в тот день он на работу не явился, и начальство поставило на розлив лимонада другого. Его-то теперь и били, как штрейкбрехера. Надзиратели Райкерса на подобные инциденты реагировали вяло, и ревнитель лимонадного бака успел порядочно навешать своему конкуренту, пока их не разняли другие арестанты.

При желании зек может извлечь прибыль практически везде. Парикмахер получает пачку сигарет за работу на совесть (особенно часто платят белые клиенты, чтобы их не стригли, как черных, то есть наголо). Рабочий тюремной прачечной, где одежду и белье стирают в авоськах и в них же сушат, может за ту же пачку постирать чьи-то вещи индивидуально, погладить и аккуратно сложить. Даже в ремесленных классах делается бизнес. Из класса циклевания и покрытия полов мне иринесли очень приличный коврик, служивший там учебным пособием. В классе типографского дела раздобыли затычки для ушей — в тюрьме это бесценная вещь. Затычки уступил мне всего за две банки сардин веселый старый негр Джо, работавший до тюряги на побегушках у самого богатого человека русской эмиграции Сэма Кислина.

В тюрьмах иногда можно встретить людей с поразительными художественными способностями. Первое подтверждение этому я получил еще в ранней юности, в 1990 году, когда был на туристической базе в Псковской области. Неподалеку, в поселке Середка, находилась колония общего режима, и некоторые отдыхающие через местных посредников получали оттуда поддельные галоны на водку, от настоящих совершенно неотличимые. Расплачивались, в основном, чаем. Через несколько лет, когда я, уже на другом полушарии, сам угодил за решетку, то обнаружил, что умельцев хватает и здесь. В Ривервью был пуэрториканец, занимавшийся резьбой по мылу. Некоторые из его произведений можно было отправлять прямо на выставку. Особенно поразительно, что его композиции — портреты и натюрморты — делались обыкновенной швейной иголкой, так как резцом в тюрьме пользоваться нельзя. Платили ему по тюремным меркам очень щедро — по шесть-семь пачек сигарет за композицию. Но мне казалось, что работал он по большому счету не из-за «гонораров». Когда, придя с ужина в барак, он придвигал к тумбочке колченогий стул и садился за свое мыло, лицо у него становилось воодушевленным, и он что-то удовлетворенно бормотал по-испански, из-под иголки на пол сыпались маленькие желтые или зеленые осколочки. Некоторые ценители его искусства специально заказывали с воли хорошее цветное мыло, так что недостатка в сырье он не ощущал. Были в Ривервью и художники. Работали они на материале, который мне только в тюрьме и приходилось видеть. Это — листы твердого прозрачного пластика, иногда окрашенные в черный цвет, под стать клеенкам Пиросмани. Кусок такого пластика в ларьке стоил доллар. За три-четыре пачки сигарет на нем изображалась одна из стандартных композиций — например, алая роза или сердце, пронзенное кинжалом. Такие вещи заключенные любили посылать на волю женам, подругам или матерям. Иногда, для ясности, просили прибавить к рисунку красивую надпись: «Вечная любовь Марии от Хозе». Некоторые художники брались и за более сложные заказы. Итальянец Гверрини заплатил целый блок «Мальборо» за герб Савойского королевского дома. Его три недели срисовывал из книжки ирландец Джерри О’Коннор, член организации «Шинн Фейн», торговавший по совместительству в Нью-Йорке героином. О’Коннор любил рисовать ирландские пейзажи, один из которых — каменный кельтский крест на фоне заходящего солнца — я как-то раз предложил купить.

— А тебе зачем? — спросил О’Коннор.

— Ну как зачем, — смутился я, — просто пейзаж замечательный, да и на память…

— Э, знаю я тебя, на память, — хмыкнул О’Коннор, — хочешь, наверное, загнать на воле какому-нибудь коллекционеру.

— Коллекционеру?

— А посмотри вот, что я тут нашел, — О’Коннор протянул мне смятую вырезку из газеты.

В статье рассказывалось о директоре похоронного бюро в штате Луизиана, который собрал первую в мире коллекцию искусства маньяков-убийц. Ему удалось приобрести живописные и графические работы даже у Джона Гейси, убийцы 32 человек, сидевшего в Иллинойсе в камере смертников. Гейси, маньяк-педофил, любил знакомиться со своими малолетними жертвами на детских праздниках, где он развлекал аудиторию в костюме клоуна. Он и рисовал клоунов — с оскаленным черепом вместо головы. По совету коллекционера Гейси стал писать также заказные портреты — по фотографиям, которые эксцентричные ценители искусства присылали ему в тюрьму. Занятие это было прервано казнью Джона Гейси на электрическом стуле. После смерти цены на его работы поднялись до пятизначных цифр.

— Интересно, — сказал я, возвращая статью О’Коннору, — но при чем тут ты? Ты же не маньяк-убийца, а боец за освобождение Ольстера.

— Ну все равно, мое дело было громкое, — возразил О’Коннор, — я ведь на героиновые деньги хотел оружие для наших купить… — Он многозначительно помолчал. — Просто обстоятельства сложились иначе. Пришлось вместо оружия купить ночной клуб. Конфисковали, конечно, что там… Так сколько ты мне предлагаешь?

Кельтский крест я приобрел всего за четыре пачки — очевидно, Джерри О’Коннору польстили мои слова о свободе Ольстера.

О’Коннор, кстати, был не единственным в Ривервью политически ориентированным художником. В тюрьме этой, изобиловавшей разными экзотическими личностями, сидел еще парень-индеец, рисовавший на заказ пленительных ирокезок в ожерельях из бирюзы, а для себя — портреты Леонарда Пелтиера, который якобы приходился ему каким-то дальним родственником. Узнав от меня, что в Советской России когда-то велась кампания за освобождение «американского политзаключенного Пелтиера», индеец подарил мне небольшой рисунок, изображавший вождя на тропе войны, в перьях и боевой раскраске. Вместо томагавка он держал автомат Калашникова.

Тату-apt и самогон-apt

Очень хорошие доходы в нью-йоркских тюрьмах у художников узкой специализации: татуировки. Правда, дело это небезопасное — тюремные правила под угрозой карцера запрещают делать наколки себе и другим. Работать приходится скрытно, чаще всего в одной из кабинок туалета или душевой, с помощником, стоящим «на вассе». Выбранный клиентом рисунок делается сначала на бумаге. Затем тело мажут специальным кремом, и татуировщик аккуратно прикладывает к этому месту рисунок. Чернильные контуры отпечатываются на теле, и татуировку накалывают уже по ним. Делается это машинкой, состоящей из моторчика, иглы и ампулы с краской. Мотор обычно вынимают из купленного в ларьке вентилятора. Если такую машинку найдут при шмоне — тоже карцер.

Хотя заключенных с татуировками в американских тюрьмах великое множество, далеко не всегда можно понять, какие наколки сделаны здесь, а какие на воле. Вольные наколки иногда можно определить по цветам, которые в тюрьме не используются (красный, желтый), либо по сюжетам, которые здесь считают глупыми. В Фишкиллской тюрьме многие потешались над огненно-рыжим евреем слегка отмороженного вида: ему пришло в голову наколоть изображения своих детей — два на руках, одно — на ноге. Портреты скорее символические: младший сынок имел вид ангелочка в шляпе и с пистолетом-пулеметом Томпсона. Судя по всему, он доставлял папе немало хлопот.

Из чисто тюремных сюжетов популярна обнаженная девушка, танцующая со смертью. Попадаются также орлы, пауки, драконы (последнее обычно у китайцев). Как правило, никакого подтекста американские тюремные татуировки не имеют. Единственное известное мне исключение — это изображение слезы, которое накалывают у нижнего века. Считается, что это — опознавательный знак осужденных за убийство. От некоторых старых зеков я слышал сетования на то, что такую наколку многие делают «незаконно», проходя по менее внушительным статьям. Самозванцам, однако, ничего не угрожает. Уголовная иерархия в американских тюрьмах отсутствует, и «смотрящих» здесь нет.