— Ты что, шутишь, что ли?

— Ну, ты же не знаешь, из следственного блока туда не берут. Кладбище, братец, в Квинсе, для бедных людей. Если кто, значит, скончался, семьи нет, на похороны денег нет — его город за свой счет хоронит. Кладут в ящик, на ящике номер пишут и закапывают по восемь-десять покойников в одной могиле. Мы и закапываем. А бывает, что и обратно достаем.

— То есть как? — не понял я.

— Ну так: несколько месяцев проходит — родственники объявляются. Хотят, значит, на нормальном кладбище похоронить. Ну, начальство проверяет — где могила, какой номер ящика. Дают нам лопаты, ну, и рукавицы, конечно, брезентовые. Ящики-то друг на друге стоят, а начнешь вынимать — разваливаются, покойники выпадают.

Рассказ его напомнил мне о Кате Ш. Это была моя знакомая в Нью-Йорке, тоже москвичка, приехавшая в поисках счастья. Работала она то нянькой у чьих-то детей, то уборщицей, то продавщицей в брайтоновской лавке (да еще, кажется, с условием сверхурочно «давать любовь» одесситу-хозяину). Уже в тюрьме я узнал, что Катю сбила машина. Сбережений у нее почти никаких не было, и соседки по квартире, поплакав, отдали ее тело городским властям. Теперь я мог бы написать ее родным о яме для бедняков, о похоронной команде, что разыскивает дорогие еще кому-то останки. Но куда писать, я не знал.

Яко разбойника мя приими…

Двенадцать человек в первом ряду католической часовни по знаку падре принялись развязывать ботинки и снимать носки. Появился священник, одетый в фиолетовые ризы; в руках его были таз и кувшин. Раздались медленные, странные звуки электрического пианино. Священник опустился на колени и наклонил кувшин, осторожно омывая ноги первого из сидящих. Он продвигался вдоль ряда, и из переполненного зала с необычайным умиротворением на него смотрели десятки глаз. Это была католическая служба Страстного Четверга, в память об омовении Иисусом ног учеников во время Тайной Вечери. Происходило все это в Ривервью, тюрьме усиленного режима у канадской границы.

В тюрьме многие обращаются к вере. Люди более циничные объясняют это выражением «foxhole praying» — окопная молитва. Однако нельзя сказать, чтобы в Боге искали прибежища лишь на грани отчаяния, в отсутствии каких-либо земных надежд. Никакой закономерности здесь нет. Многие латиноамериканцы с небольшими сроками, приходя в часовню, стоят на коленях перед гипсовой статуей Пречистой Девы, со слезами на глазах, перебирая цветные четки. Я хорошо помню и худое, изможденное лицо заключенного по имени Анатолий. Этот бывший ленинградский экономист зарезал родителей жены — в пьяном угаре, доведенный до отчаяния эмигрантскими неудачами и упреками в никчемности. Анатолию дали 50 лет. У него был глуховатый голос, страшный и спокойный: «В Бога я не верю, нет. Я только поскорее хочу исчезнуть с лица земли…»

В нью-йоркских тюрьмах я слышал гораздо больше споров о религии, чем в Колумбийском университете или в американском светском обществе, где подобные дискуссии чуть ли не табу: «это может причинить кому-то дискомфорт». Наверное, у каждого второго заключенного есть Библия или Коран. Вокруг американской пенитенциарной системы существуют десятки миссионерских организаций. Наиболее активны, конечно, протестанты. Иногда их миссионеров в строгих костюмах и галстуках можно увидеть в зале свиданий по обеим сторонам какого-нибудь здоровенного негра в тюремной униформе, которому они втолковывают что-то из Священного Писания. По понятным причинам заключенные любят миссионеров-женщин. Наблюдать за такими встречами трогательно и забавно: налицо различие интересов сторон. Впрочем, в одном известном мне случае дело кончилось настоящим романом между молодым заключенным-негром и протестантской миссионеркой — белой женщиной из Калифорнии, сорока с лишним лет, со взрослыми детьми. Мне не удалось узнать, сдержал ли он свое обещание стать по выходе протестантским пастором. Да это и не имело значения.

В американском протестантизме есть так называемое движение вновь рожденных. Проповедники его требуют повторного крещения и упор в своих богослужениях делают на коллективный экстаз. В тюрьме такие вещи падают на благодатную почву. В Ривервью практиковалось «говорение языками», то есть экстатическое выкрикивание внешне бессвязных сочетаний звуков и слогов. Хотя организаторы и ссылались на послание апостола Павла коринфянам, впечатление это производило странное. В тюрьме Фишкилл я слышал сотрясавшие всю часовню религиозные композиции в стиле рэп, с барабанами и электрогитарами. Аудитория с воздетыми к небу руками скандировала: «Иисус! Иисус!» Что-то вроде хлыстовских радений на бейсбольном стадионе. Впрочем, на воле собрания «вновь рожденных» и вправду случаются на стадионах, с такими, к примеру, речевками в мегафон: «Fife, four, three, two, I love Jesus, and how about you?» («Пять, четыре, три, два, я люблю Иисуса, а ты?»). Как говорят телекомментаторы, на трибунах творится невообразимое — метафизический оттенок этого штампа здесь вполне уместен.

Католические службы гораздо более благостны. В Ривервью я любил слушать проповеди капеллана Дюпре. Этот толстенький лысеющий человек, как оказалось, получил теологическое образование в Бельгии, и его называли здесь монсеньором. Он говорил с необыкновенной силой и красноречием, и часовня всегда была полна. Нужно сказать, что этим обстоятельством пользовались латиноамериканские банды, устраивавшие сходки в задних рядах. Иногда во время проповеди сзади велись какие-то расчеты по-испански. Часто доносилось слово «monteca», означающее масло, но на тюремном жаргоне также и героин. Отец Дюпре переносил все это терпеливо, но однажды прервал проповедь и закричал: «Помните, что это дом Божий!» Кто-то выругался по-испански, но его одернули.

Среди заключенных-негров очень распространен ислам. Нужно сказать, что движение черных мусульман началось в Америке именно в тюрьмах. Основатели его — такие, как бывший грабитель Малькольм Икс, — отвергли христианство как «проповедь покорности и бессилия», намеренно внушенную белыми плантаторами черным рабам. Понятия об исламе у большинства негров, впрочем, очень размытые: мало кто из них знает разницу между суннитами и шиитами или может сказать по-арабски что-нибудь кроме «Салям алейкум!». Правда, по внешнему виду мусульман распознать легко: они обычно стригутся наголо и носят вязаные шапочки-куфи. На одном заключенном-негре я видел даже ярко-красную феску с кисточкой, точь-в-точь как у короля Марокко. Тюремная мечеть посещается исправно, и лишь изредка можно заметить в толпе чернокожих прихожан сиротливого турка или албанца.

Я уже упомянул о Малькольме Икс: странная его фамилия — конечно же, псевдоним, призванный символизировать обрубленные работорговцами африканские корни. Еще одна негритянская конфессия, официально не признанная властями, но довольно живучая в тюрьмах, тоже практикует смену имен. Это так называемые пятипроцентники, считающие себя наследниками потерянных колен Израилевых, а белого человека — агентом сатаны. К этому у них примешивается вера в свой сверхчеловеческий потенциал — некий отголосок Ницше или Кириллова из «Бесов». Поэтому они берут себе имена типа Майкл Знание или Билл Мудрость. Причем иногда даже регистрируют эти имена через суд. Никто, правда, не слышал, чтобы эти сверхлюди летали по воздуху или проходили сквозь стены. Хорошо, если они могут читать хотя бы по складам.

Многие заключенные — выходцы из Карибского бассейна — исповедуют довольно загадочную религию под названием «растафарианство». Основателем ее был покойный император Эфиопии Хайле Селассие. Его считают потомком царя Соломона в 225-м поколении, хранителем исчезнувшего «ковчега завета» и воплощением Бога на земле. Растафарианцы носят длинные, заплетенные в косички волосы по образцу библейских назореев. Активисты молельни называются у них левитами. Перед началом служб они обильно курят благовония, и проходить мимо растафарианской часовни всегда приятно. Правда, самую чтимую у них траву, марихуану, в тюрьму не пропускают.