И в этой связи выступление Чэнь Дусю было для него особенно опасно: ведь все еще пользовавшийся авторитетом «Старик» открыто осуждал подчинение политики своей партии государственным интересам СССР! Сталин потребовал его наказать, и ЦК КПК усилил атаку на бывшего лидера.

С тем чтобы противодействовать натиску новых партийных вождей, осенью 1929 года Чэнь и часть старых кадров, остававшихся ему верными, образовали особую фракцию. Однако добились они только того, что 15 ноября 1929 года после нескольких предупреждений о необходимости соблюдать дисциплину Чэня и четверых его ближайших соратников (в том числе знакомого нам Пэн Шучжи) исключили из партии. (Резолюция о их исключении была утверждена Президиумом ИККИ 30 декабря 1929 года и формально вступила в силу через полгода.) Ряд же других фракционеров был лишен членства в партии месяц спустя²¹⁰.

Между тем Чэнь Дусю через некоторых своих соратников, поддерживавших связи с китайскими троцкистами, познакомился с отдельными антисталинскими работами Троцкого. Он был приятно удивлен, узнав, что Троцкий, в отличие от других лидеров ИККИ, в ходе революции 1925–1927 годов неизменно выступал за действительно подлинную политическую и организационную независимость КПК. 10 декабря 1929 года Чэнь опубликовал открытое письмо ко всем членам китайской компартии, в котором обвинил Коминтерн в роковых ошибках в Китае. В конце концов в начале 1930 года он организовал собственную группу вне КПК — так называемую Коммунистическую левую оппозицию, а в марте стал издавать протроцкистский журнал «Учаньчжэ» («Пролетарий»). Вместе с единомышленниками он продолжал критиковать руководство Коминтерна и КПК.

Так пути основателя партии и его учеников, в том числе когда-то влюбленного в него Мао Цзэдуна, разошлись навсегда. Троцкизм в глазах Сталина был худшей разновидностью антисоветизма.

Мао осудил Чэнь Дусю легко. Уже давно они ничем не были связаны, да и их борьба по крестьянскому вопросу в последние месяцы революции 1925–1927 годов не забывалась. К тому же ему на этот раз очень хотелось поддержать позицию ЦК. Ведь наряду с документами о разоблачении Чэнь Дусю он получил и долгожданное решение Центрального комитета, в котором именно его позиция, а отнюдь не точка зрения Чжу Дэ, была признана правильной. Все эти бумаги привез с собой вернувшийся из Шанхая Чэнь И. Он и Чжу стали просить Мао вернуться, но гордость и обида не позволяли тому принять приглашение сразу. Только спустя месяц переговоров он наконец покинул свою горную хижину. И вновь возглавил фронтовой комитет, теперь уже сконцентрировав в своих руках почти безграничную власть. Его противники были повержены, и он мог либо сурово наказать их, либо проявить милосердие. И в том и в другом случае он действовал бы как мудрый правитель.

На этот раз он решил не углублять разногласий: Чжу Дэ опять стал послушным, весь корпус подчинялся Мао, а впереди их всех ждали немалые испытания. С местью можно было и обождать. 28 ноября 1929 года он доложил в Шанхай: «Объединить партийную организацию 4-го корпуса под руководством Центрального комитета не составляет никакой проблемы… Единственная проблема заключается в слишком низком теоретическом уровне членов партии, [а потому] нам надо срочно заняться воспитательной работой»²¹¹. В декабре 1929 года в Гутяне, на западе Фуцзяни, он собрал корпусную партийную конференцию, на которой, хотя и подверг критике «узко военные взгляды» своих оппонентов, в то же время наметил пути выхода из кризиса²¹². «Лечить болезнь, чтобы спасти больного» — так он позже назовет апробированный в западной Фуцзяни метод.

Было все это в чисто китайском духе. «Уничтожить оппонента — не значит доказать его вину, — гласит китайская мудрость. — Надо заставить его „потерять лицо“. И если враг переживет позор, с ним тогда можно делать все, что угодно. Ведь только ты будешь решать, вернуть ему „лицо“ или нет. Это и называется дать человеку исправиться». Вряд ли Ленин и Сталин сочли бы такую философию приемлемой для коммуниста, но для китайца это был наиболее искусный способ борьбы с противниками. Конечно, Мао не всегда так действовал. Ведь он был не только китаец, но и член коммунистической партии. И как таковой не мог, разумеется, не признавать «справедливости» большевистских методов кровавой расправы. Но применял эти методы в основном (и это мы видели) только к тем, кого действительно считал «классовыми врагами», не подлежащими исправлению. Или к тем, кого, с его точки зрения, нельзя было использовать даже и «без лица».

Также, кстати, действовал и Гоминьдан. Мы же помним, что хунаньский генерал Хэ Цзянь совсем не хотел убивать Кайхуэй. Все, что нужно было ему от нее, так это публичное покаяние. Гоминьдановский режим на самом деле (по советским меркам) не являлся таким уж кровавым. Полицейские, арестовывавшие коммунистов, всегда, как правило, предлагали им выбор: или смерть, или публичное отречение. И обычно отпускали пленника, если тот выбирал позор. При этом от сломленного человека могли даже не требовать «сдать» бывших товарищей²¹³. Не предательство нужно было китайской полиции, а «потеря лица» коммуниста. Многих раскаявшихся даже брали затем на работу, более того — поручали им исключительно ответственные участки. Все знали: опозоривший себя человек будет особенно рьяно выслуживаться.

Урегулировав внутриармейские отношения, Мао мог теперь вновь сконцентрировать внимание на политических вопросах. Стремительно развивавшаяся ситуация в стране и мире требовала пристального внимания. Обострение борьбы с «правыми» в ВКП(б), связанное с началом сплошной коллективизации в СССР, привело, естественно, к радикализации не только политики Коминтерна в крестьянском вопросе в Китае, но и всей тактической линии ИККИ в национально-освободительном движении. Проявилось это уже в решениях 10-го пленума Исполкома Коминтерна, состоявшегося в Москве в июле 1929 года. Резолюции этого форума были буквально заострены против «правой опасности», якобы грозившей всем коммунистическим партиям. С точки зрения участников пленума, главной ошибкой «правых» было то, что они отказывались видеть «симптомы нового революционного подъема» в мире. Иными словами, «плелись в хвосте» революционных масс.

Решения пленума, полученные в Шанхае в конце сентября, вызвали замешательство в ЦК КПК. Очевидец рассказывает: «В памяти были еще свежи [воспоминания о] путчизме… возмущенные критики по поводу этой линии по-прежнему звучали в ушах… На первых порах большинство Центрального комитета склонялось к осторожной интерпретации этой директивы Интернационала. Они боялись, что если истолкуют ее в чуть более левом духе, все кончится тем, что их головы опять разобьют о стену. Обсуждая текст резолюции с нами, Чжоу [Эньлай] никак не мог решить, как его понимать. Мы вновь и вновь возвращались к слову „подъем“ и даже изучали русский текст». Китайцев смущало это русское слово, имеющее двойное значение — «находиться наверху» и «подниматься»²¹⁴. Они хотели быть абсолютно уверены, что на этот раз русские хозяева не придерутся к ним. А вдруг Исполком Коминтерна осудит их теперь не за «путчизм», а за пассивность? Ведь 10-й пленум ясно назвал «правую опасность» главной в международном коммунистическом движении.

Вот какая обстановка сложилась в руководстве китайской компартии к началу 1930-х годов. Ни о какой самостоятельности КПК говорить тут просто не приходилось! Полная финансовая зависимость от Москвы парализовала вождей коммунистического движения. В лучшем случае они могли себе позволить выступать против представителей Коминтерна в Китае, но никогда против Кремля. Ведь суммы, перечислявшиеся в Шанхай по каналам ИККИ (в основном через его специальный Отдел международной связи), неуклонно росли. В конце 1920-х — начале 1930-х годов речь шла уже о сотнях тысяч и миллионах рублей и долларов. Так, к 1930 году на подготовку китайских революционеров в специально созданном в 1925 году в Москве Университете трудящихся Китая им. Сунь Ятсена (УТК, в 1928 году переименован в Коммунистический университет трудящихся Китая — КУТК) советская сторона потратила пять миллионов рублей²¹⁵. Только за семь месяцев, с февраля по сентябрь 1930 года, ЦК компартии получил из Москвы более 223 тысяч мексиканских долларов (ходили в Китае наравне с юанями, обменивались один к одному), а в октябре — еще 10 тысяч американских долларов²¹⁶ (американский доллар в то время равнялся уже 3,6 юаня). В то же время, в 1930 году, ЦК КСМК получил из тех же источников 70 тысяч юаней, а китайское отделение МОПР (Международная помощь борцам революции), специальной коминтерновской организации, оказывавшей поддержку семьям коммунистов-подпольщиков и арестованным революционерам, — 11 тысяч 400 юаней²¹⁷. Как же тут можно было ослушаться Москву!