— Порой случается, что эти люди пускаются в откровенности на охоте. Свежий воздух, знаете ли, чувство товарищества…

— Со мной он ни в какие откровенности не пускался. Кстати, Арчи Лондон и я вчера с ним хлебнули. Гонора в нем многовато. И вообще он показался нам немножко свиньей.

— Простите, что спросил.

— За что же мне вас прощать? — сказал Морис, раздраженный тем, что пастор столь чванно сослался на свежий воздух.

— Откровенно говоря, я должен радоваться, если этот молодой человек найдет себе подругу жизни, прежде чем уплывет за океан. — Мягко улыбнувшись, Борениус добавил — Равно как и все молодые люди.

— Куда он отправляется?

— В эмиграцию.

Подчеркнув слово «эмиграция» особенно мерзким тоном, пастор удалился в кухню.

Морис минут пять шагал по аллее. Пища и вино разогрели его, и он с некоторой непоследовательностью думал: вот, даже старина Чепмен уже остепенился. Один он — стараниями Клайва — соединял в себе продвинутое мышление с поведением ученика воскресной школы. Он не Мафусаил — стало быть, имеет право побеситься. Ах, эти радостные запахи, эти кусты, где можно спрятаться, это небо — чернущее, что твои кусты! И все это от него уходит.

Его место — сидеть взаперти, где он будет томиться, уважаемый столп общества, который ни разу не имел возможности плохо себя вести. Аллея, которую он мерил шагами, заканчивалась болтающейся калиткой. За калиткой начинался парк, но сырая трава там могла испортить лак его туфель, поэтому он почувствовал, что пора возвращаться. На обратном пути он оступился на деревянных мостках и был мгновенно удержан за оба локтя; оказалось, что это Скаддер, вырвавшийся от мистера Борениуса. Освободив локти, он продолжил мечтания. Вчерашняя охота, которая в свое время произвела на него слабое впечатление, хоть и неярко, но заиграла красками, и он понял, что, даже мучаясь скукой, он жил. Потом он перенесся мыслями к событиям первого дня, проведенного здесь: например, перетаскиванию рояля; затем он обратился к событиям сегодняшнего дня, начиная с «пяти шиллингов на чай» и заканчивая сим часом. И когда он добрался до «сейчас», словно электрический ток прошел по цепи незначительных событий, так что он упустил эту цепь, позволив ей упасть в темноту. «Проклятье, ну и ночь», — проронил он, а тем временем воздушные дуновения трогали его и друг друга. Вдали, повизгивая, качалась калитка — казалось, за ней бьется свобода. Морис вошел в дом.

— О, мистер Холл! — вскричала пожилая леди. — Какая у вас изысканная куафюра!

— Куафюра?

Морис увидел, что вся голова у него желта от пыльцы вечерних примул.

— О, не отряхивайтесь. Это так идет к вашим черным волосам. Мистер Борениус, ну разве не похоже, словно он только что с вакханалии?

Служитель культа поднял невидящий взгляд. Его прервали во время серьезной беседы.

— Но миссис Дарем, — настаивал он, — из ваших слов было ясно и понятно, что все ваши слуги прошли конфирмацию.

— Так мне казалось, мистер Борениус, мне правда так казалось.

— И тем не менее, я пошел в кухню и сразу же обнаружил, что Симкокс, Скаддер и миссис Уэтеролл не конфирмованы. Для Симкокса и миссис Уэтеролл я могу что-то устроить. Случай со Скаддером гораздо серьезнее, поскольку у меня нет времени подготовить его как следует до отплытия, даже если удастся уговорить епископа.

Миссис Дарем старалась выглядеть озабоченной, но Морис, которого она по-своему любила, засмеялся. Она предложила мистеру Борениусу снабдить Скаддера запиской к какому-нибудь священнику за границей — должен же быть там какой-нибудь.

— Да, но передаст ли он эту записку? Он не проявляет враждебности к церкви, но удосужится ли он? Если бы только вы мне сказали, кто из ваших слуг конфирмован, а кто нет, то этой коллизии не возникло бы.

— Слуги такие небрежные, — промолвила старая леди. — Они мне ничего не рассказывают. Тот же Скаддер предупредил Клайва о том, что увольняется, тоже совершенно внезапно. Его зовет к себе брат. Поэтому он решил ехать. Мистер Холл, посоветуйте, как поступать при такой коллизии: что бы сделали вы?

— Наш юный друг осуждает церковь в целом, воинствующую и победоносную.

Морис начал заводиться. Если бы пастор не выглядел столь отталкивающе, он смолчал бы, но выносить то, как эта косоглазая морда глумится над юностью, он не мог. Скаддер чистил его ружье, поднес его чемодан, вычерпал лодку, собирался в эмиграцию — он хоть что-то, но делал, тогда как благородия сидели сиднем и придирались к его душе. Даже если он и выпрашивал чаевые — это естественно, а если нет, если его извинения были искренними — тогда что ж, он неплохой паренек. И Морис решил высказаться во что бы то ни стало.

— Как вы думаете, он будет регулярно причащаться после конфирмации? — спросил он. — Я вот совсем не причащаюсь.

Миссис Дарем замурлыкала что-то под нос: это уже не шло ни в какие ворота.

— Но вы получили возможность, — возразил Морису пастор. — Священник делает то, что в его силах. Если он не сделал того, что мог, для Скаддера, то, следовательно, виновата церковь. Вот почему я придаю такое значение тому, что вам, вероятно, кажется мелким.

— Я, конечно, ужасно глуп, но, видимо, понимаю: вы хотите быть уверены, что в будущем вина ляжет на него, а не на церковь. Ну что ж, сэр, быть может, это и есть ваше представление о религии, но у меня, да и у Христа, оно совсем иное.

То было одно из блестящих его выступлений; после сеанса гипноза его мозг познал мгновения необычайной мощи. Однако мистер Борениус оказался крепким орешком. Он любезно ответил:

— Неверующий всегда имеет ясное представление, какой должна быть Вера. Мне бы хоть половину его уверенности.

Затем он встал и вышел. Морис проводил его кратчайшим путем через огород. К стене прижимался предмет их дискуссии, как пить дать, поджидавший одну из горничных; казалось, в этот вечер он рыскал по всей усадьбе. Морис его и не разглядел бы, такой густой стала тьма — это мистер Борениус потребовал от Скаддера тихого «Доброй ночи, сэр», обращенного к ним обоим. В воздухе благоухал тонкий запах фруктов, что дало вящий повод заподозрить молодого человека в краже абрикоса. Запахи витали повсюду в ту ночь, несмотря на прохладу, и Морис возвратился аллеей, чтобы вдыхать аромат вечерних примул.

И вновь он услышал осторожное: «Доброй ночи, сэр», и, чувствуя расположение к нечестивцу, ответил:

— Доброй ночи, Скаддер. Мне сказали, что вы эмигрируете.

— Есть такая задумка, сэр, — донесся голос.

— Что ж, желаю удачи.

— Спасибо, сэр, это так непривычно.

— Плывете в Канаду или в Австралию, полагаю?

— Нет, сэр, в Аргентину.

— Замечательная страна.

— Вы бывали там, сэр?

— Разумеется, нет. Меня вполне устраивает Англия, — сказал Морис, двинувшись с места и опять зацепившись за мостки. Глупый разговор, пустяковая встреча — и, тем не менее, они гармонировали с темнотой, с тишиной ночи, они устраивали Мориса, и когда он шел обратно, его сопровождало ощущение благополучия, которое продолжалось, пока он не приблизился к дому. В окне он увидел миссис Дарем — расслабевшую, безобразную. Но как только он вошел, она моментально привела себя в порядок, и он тоже натянул маску. Они обменялись парой жеманных фраз о том, как он съездил в город, после чего разошлись по своим спальням.

Морис за минувший год привык плохо спать, поэтому он всегда ложился с уверенностью, что грядущая ночь станет ночью физических усилий. События последних полусуток взволновали его, они сталкивались в его мозгу. То это был ранний подъем, то поездка в компании Арчи Лондона, то визит к врачу, то возвращение; а за всем этим скрывался страх, что он сообщил доктору не все, что обязан был сообщить, что он упустил в своей исповеди нечто жизненно важное. И все-таки — что? Он составил свою записку вчера в этой самой комнате, и тогда она вполне удовлетворила его. Он начал тревожиться — а это мистер Ласкер Джонс ему запретил, ибо вылечить склонных к интроспекции гораздо сложнее. Предполагалось, что Морис будет лежать, как земля под паром, и ждать, когда во время транса в него посеют внушения, но ни в коем случае не беспокоиться, прорастут они или нет. Однако он не мог не тревожиться, и Пендж, вместо того чтобы оказать притупляющее воздействие, казалось, возбуждал больше, чем прочие места. Какими живыми, сложными были его впечатления, как обвивало его мозг сплетение цветов и фруктов! В эту ночь, в наглухо зашторенной комнате, он мог видеть то, что никогда не видел, например, дождевую воду, вычерпанную из лодки. Ах, если бы добраться туда! Убежать в темноту, но не темноту дома, которая замыкала человека среди нагромождения мебели, а в темноту, где ты свободен! Пустая мечта! Он заплатил врачу две гинеи для того, чтобы плотнее сдвинуть шторы, и очень скоро, в коричневом кубе такой же комнаты, рядом с ним будет лежать мисс Тонкс. Закваска того гипнотического сеанса продолжала действовать, и Морису чудилось, что портрет меняется то по его воле, то против, от мужского к женскому, а он вприпрыжку бежит через футбольное поле к месту купания… Он простонал в полусне. Было в жизни кое-что получше этого вздора, вот только иметь бы это: любовь, благородство, большие пространства, где страсть объяла покой, — пространства, недоступные ни одной науке, но которые существовали вечно, иные в зарослях леса, под сводом волшебных небес, и друг…