XXXV

Следующий день оказался еще более унылым. В его пользу говорило лишь то, что он имел нереальность кошмара. Арчи Лондон непрестанно болтал, дождь накрапывал, они во имя священного дела охоты гонялись по всему Пенджу за кроликами. Иногда им удавалось подстрелить их, иногда они их упускали, иногда пробовали охотиться с хорьками и тенетами. Поголовье кроликов требовало сокращения — возможно, именно поэтому им была предложена такая забава: у Клайва имелась практическая жилка. К ленчу они вернулись. Морис затрепетал: был получен ответ от мистера Ласкера Джонса с согласием принять его завтра. Однако трепет быстро прошел. Арчи предложил опять пойти побегать за зверьками, а Морис был слишком подавлен, чтобы отказаться. Дождь стал слабее, но, с другой стороны, туман усилился, грязь загустела, и ко времени чаепития они потеряли хорька. Егерь свалил вину на них, Арчи придерживался иного мнения. В курительной он втолковывал Морису суть вопроса при помощи чертежей. Обед подали в восемь — так было заведено у политиков — и после обеда с потолка в гостиной начало капать в тазы и кастрюли. Затем — коричневая комната, та же погода, то же отчаяние, и даже сидящий на кровати и доверительно беседующий Клайв не мог ничего изменить. Такая беседа могла бы взволновать Мориса, случись она немного раньше, но он так настрадался от негостеприимности, так одиноко и так по-идиотски провел день, что более не мог отзываться на прошлое. Всеми мыслями он был с мистером Ласкером Джонсом. Ему хотелось побыть одному, чтобы составить письменное изложение своего случая.

Клайв чувствовал, что визит не задался, но, как заметил он, «политики не могут ждать, а ты угодил в самое пекло». Он казнил себя за то, что забыл о сегодняшнем дне рождения Мориса, и настаивал, чтобы гость не уезжал, пока не кончится матч. Морис сказал, что он страшно извиняется, но это невозможно, поскольку у него возникло неожиданное и безотлагательное дело в городе.

— Может приедешь после того, как все уладится? Мы скверные хозяева, но принимать тебя — это такая радость. Считай наш дом чем-то вроде гостиницы: ты будешь ездить по своим делам, а мы — по своим.

— Собственно говоря, я хочу жениться, — вымолвил Морис.

Эти слова вырвались у него так, словно они существовали независимо от него.

— Безумно рад, — сказал Клайв, потупив взор. — Я безумно, безумно рад, Морис. Это самое важное в жизни, возможно, единственное…

— Знаю.

Морис не понимал, зачем он это сказал. Фраза вылетела в дождь; он никогда не забывал про дождь и протекающие крыши Пенджа.

— Ну, не буду докучать тебе разговорами, однако должен сказать, что Анна об этом догадалась. Женщины — необыкновенные создания. Она с самого начала заявила, что ты готовишь нам сюрприз. Я посмеялся, но теперь придется ей уступить. — Он поднял глаза. — О, Морис, как я рад! Очень хорошо, что ты мне сказал… Это то, чего я тебе желал от всей души.

— Знаю, что желал.

Наступило молчание. К Клайву вернулись прежние манеры. Он опять стал великодушен и мил.

— Как чудесно, ведь правда? М-м-м… Я так рад! Хотелось бы произнести какие-то особенные слова, да ничего не приходит на ум. Ты не возражаешь, если я сообщу Анне?

— Ничуть. Всем сообщи, — выкрикнул Морис со свирепостью, которая осталась незамеченной. — Чем больше узнают, тем лучше. — Он искал давления извне. — Если эта девушка не захочет, есть много других.

Клайв слегка улыбнулся этой реплике, но был слишком доволен, чтобы почувствовать обиду. Он был доволен отчасти за Мориса, но еще и потому, что это сглаживало его собственное положение. Он ненавидел экстравагантность, Кембридж, голубую комнату, и те поляны в парке, которые стали — нет, не запятнанными, в них не было ничего позорного — но какими-то нелепыми. Совсем недавно он случайно обнаружил стихотворение, написанное во время первого визита Мориса в Пендж, — стихотворение, которое могло появиться только из Зазеркалья: сколь оно было пустым, сколь извращенным. Тени прежних эллинских кораблей. Неужто он называл такими словами того крепкотелого студента? И сознавать, что Морис в равной степени вырос из подобной сентиментальности, было очистительно, и из Клайва тоже, словно живые, рвались слова:

— Морис, милый мой, я думал о тебе чаще, чем ты можешь себе представить. Как я сказал прошлой осенью, я люблю тебя в подлинном значении этого слова, и всегда буду тебя любить. Мы были юные идиоты, правда же? — но ведь можно извлечь пользу даже из идиотизма. Это становление. Нет, более того, близость. Ты и я знаем и доверяем друг другу просто потому, что однажды мы были идиотами. Моя женитьба ничего не изменила. О, это здорово, я правда думаю, что…

— Значит, ты даешь мне благословение?

— А ты как считаешь?

— Спасибо.

Взгляд Клайва стал нежен. Он хотел выразить им нечто более теплое, чем какое-то становление. Смеет ли он воспользоваться жестом из прошлого?

— Думай обо мне весь завтрашний день, — попросил Морис, — и Анна — она пусть тоже думает обо мне.

Столь любезное упоминание подвигло Клайва на поцелуй. Он осторожно прикоснулся губами к большой смуглой руке приятеля.

Мориса передернуло.

— Ты не против?

— Да нет же.

— Морис, дорогой, я только хотел показать, что прошлое не забыто. Согласен — не будем больше его поминать, но я хотел показать это — хотя бы раз.

— Все правильно.

— Ты благодарен за то, что все так хорошо кончилось?

— Хорошо — это как?

— Ну, по сравнению с неразберихой последнего года.

— Брось.

— Теперь ты, и я уйду.

Морис приложил губы к крахмальной манжете. Выполнив функцию, он отпрянул, оставив Клайва в более благодушном настроении, чем обычно. Тот еще раз попросил его возвратиться в Пендж, как только позволят обстоятельства. Клайв засиделся допоздна, за окном журчала вода. Когда он наконец ушел, Морис раздвинул шторы, упал на колени, положил подбородок на подоконник и подставил волосы брызгам.

— Приди! — крикнул он вдруг, и сам себе удивился. Кого он звал? Он ничего не имел в виду, просто вырвалось слово. Он поспешно отгородил себя от воздуха и тьмы и вновь заключил свое тело в коричневую комнату. Затем он старательно описал свой случай. Это заняло несколько времени, и, будучи далеко не впечатлительной натурой, он лег в постель в сильном возбуждении. Ему показалось, будто кто-то стоял за его спиной и смотрел через его плечо, когда он писал. Он был не один. С другой стороны, ему казалось, будто и писал не он. С момента приезда в Пендж он стал не Морис, но скопище голосов, и сейчас он почти слышал, как голоса спорят внутри него. Но ни один из них не принадлежал Клайву: вот как далеко он ушел.

XXXVI

Арчи Лондон тоже возвращался в город, и на следующее утро очень рано они уже стояли в передней, ожидая одноконную карету, тогда как человек, водивший их охотиться на кроликов, ждал на улице чаевых.

— Скажите ему, чтобы он остудил башку, — сердито проговорил Морис. — Я предложил ему пятишиллинговый, но он не взял. Экая наглость!

Мистер Лондон был возмущен. Куда катится прислуга? Неужто им теперь только золото подавай? Если так, то ведь можно получить от ворот поворот, и дело с концами. Он начал рассказ о приходящей сиделке своей жены. Пиппа относилась к этой женщине лучше, чем к ровне, но что можно ждать от невоспитанных плебеев? Воспитание наполовину — это даже хуже, чем ничего.

— Верно, верно, — соглашался Морис, зевая.

И все-таки мистера Лондона интересовало, не остались ли господа обязанными.

— Спросите, если хотите.

И тот протянул руку в дождь.

— Холл, он взял хоть бы что, знаете ли!

— Неужели? Вот дьявол, — сказал Морис — Почему же не взял у меня? Видимо, вы дали больше.

Мистер Лондон со стыдом признался, что это действительно так. Он увеличил чаевые, опасаясь отповеди. Парень, очевидно, несносный тип, и все же Арчи не считал хорошим тоном, что Холл завел об этом речь. Когда слуги хамят, их надо попросту не замечать.