Штабс-капитан уже добежал до четвертого вагона, уже занес ногу на подножку и… отпрыгнул назад и в сторону: на него падал плашмя проспиртованный матросище с безжизненными глазами и окровавленной головой. Приподняв за чупрун голову упавшего, констатировал:

– Живой и будет жить, – и добавил, – Жаль, не мне это решать.

И тут перед ним предстала сестра Александра с осколком от стандартной четверти в правой руке.

– Сашенька! – воззвал к ней штабс-капитан с воздетыми руками. – Ну, неужто больше нечем было?! Трофейная заправка!

– Нечем. В вагоне с провиантом полно водки. До Владивостока и назад хватит. Иван Иваныч, меня тут просят в ОТМА записать, в армию. Что это значит?

– А это ко мне, Сашенька. Имею честь представиться: штабная крыса сей армии. Я буду записывать, а командарм – Рудольф Александрович. Вон, видишь, представителя гонит сюда. Армия задумана и организована в зале ожидания Николаевского вокзала полчаса назад.

– Меня-то запишите?

– Сашенька, ну куда ж нам без тебя?! Как врачевательнице ран тебе работа вряд ли будет – нас не будут ранить, нас будут убивать. Но кто ж о нас Могилёвскую нашу молить будет? Разве Она без тебя нас, обормотов послушает?

– Никогда не говорите так! – сестра Александра погрозила штабс-капитану пальцем.

– Не буду, – вздохнул тот. – …Давай, давай, поднимай и на горб, и прямо в подвал! – это уже относилось к представителю, подогнанному бароном из числа троих, что руки в гору держали под стволом парабеллума. Еще один громоздил на себя жертву Хлоповского булыжника, а третий уже нес на себе нокаутированного. Сам Хлопов готовился конвоировать их до подвала и запереть снаружи.

– Николай Николаевич, велите проводнику в подвал ящик водки подать, до Могилёва они точно не очнутся, пусть погуляют взаперти, – сказал полковник.

Начпоезда понимающе кивнул и жестом подозвал к себе проводника

– Продолжаем посадку в вагоны, – зычно, но уже не слишком, объявил командарм ОТМА. – Больше никто не потревожит. Просим прощения за непредвиденную паузу…

– Батюшка, – штабс-капитан обращался к стоящему священнику, – проходите. Осади, ребята!.. Второе купе.

– Опять попов вперед, – прогудело из толпы.

– Проходите, батюшка, проходите… Это ничего… – штабс-капитан слегка подтолкнул в спину остановившегося было священника, а когда он скрылся в двери, резко обернулся назад.

Близстоящие отшатнулись почти так же, как недавно от бегущих представителей.

– Кто сказал? – негромко, но очень выразительно обращался к толпе товарищ Шеегрызов. – Кто сказал, я спрашиваю?!

– Остынь, – тихо ответил за толпу командарм. – Все подумали, а один сказал… подумаешь?.. Оставайся здесь, помогай погрузке, пора заканчивать.

Подошел к «несударыне-щелке»; та, не мигая и не отводя глаз, глядела на барона.

– Сударыня, а может вам в подвал последовать, к друзьям, как хотели? Я спрашиваю о добровольном желании, принуждения не будет.

Та отрицательно мотнула головой и все-таки опустила глаза.

– Тогда так: в вагоне не гундосить, рот откроешь – высажу. Поезд остановлю и в чистом поле высажу, может, среди волков себе достойную рыбку найдешь. Все.

Наконец, все закончилось. Радостные, выдохшиеся проводники заняли свои места на подножках.

– Ну что ж, Николай Николаич, командуйте, – полковник по-детски улыбался – Поехали!

– А я уже прокомандовал, – такой же улыбкой улыбался и тот. – Через две минуты отправка.

– Ваш кабинет в классном?

– Вообще-то, да, но… господа… а позвольте с вами? Ну, хотя бы часок-другой посидеть? Из четвертого вагона есть с машинистом проводная связь.

– Да милости просим, Николай Николаич.

– Господа, в моем салоне, в классном, два спальных места. Я предлагаю для сестры милосердия…

– Ничего не надо предлагать, никуда я не пойду, не надо мне спального места.

– Ну, тогда садимся – гудок!..

Глава 27

Когда они вошли из тамбура в коридор, вагонный гул-гомон стих. В вагоне царило особое настроение – едем! В остальных вагонах – тоже. Оно летало среди измученных, но уже успокоившихся пассажиров (коли едешь – пассажир!), которые все до одного смотрели в окна (Господи, не дай остановиться!), где отодвигался назад опостылевший привокзальный пейзаж. Испытать-прочувствовать такое настроение может только тот, кто пять дней в тоскливой надежде сидел на узлах, надежду потерял, тоску удесятерил и… все уже – «все равно», и ясно, что – не уедешь. Даже, если сел в вагон – ну сел, ну и сиди, а он возьмет и не поедет, или снова выгонять придут, по нынешним временам это запросто… Но – едем! Вот теперь осознана невозможность этого «едем», которую эта ОТМА сделала возможностью. И даже – доедем! Быстротечную постановку на место представителей видели все. Пока эта ОТМА в поезде – едем и доедем.

– Христос воскресе! – сказал священник, поднимаясь.

– Воистину воскресе! – грянул в ответ весь личный состав ОТМА; с разных мест вагона тоже отозвались несколько голосов.

– Спасибо, ребятки. Уж и не чаял ехать, а ехать надо. В Могилёв еду благословиться у духовника о новом назначении. Определен теперь в храм Богоявления на Гутуевском острове.

– Знаю, красивый храм, – сказал штабс-капитан.

– Некрасивых храмов не бывает. Тот, где я раньше служил, пожалуй, красивее был…

– Батюшка, как вас звать-величать и – благословите… – встав перед ним, наклонив голову, ладошки друг на друга лодочкой, попросила сестра Александра.

Затем и остальной личный состав, и две тетки с продольной скамейки, что напротив купе, присоединились.

– А звать меня отец Василий, бывший полковой поп бывшего лейб-гвардии Московского полка.

– Знаю, – вздохнул начпоезда. – Вез их, уже «бывших», тошно вспоминать.

– Мне вспоминать не тошно, мне вспоминать до конца жизни, покаянно. Турнули меня мои прихожане за ненадобностью. А сейчас турнули их по той же причине. Вот так Господь рассудил: полковая церковь не нужна, не нужен и полк. Без Церкви и без Царя какая ж лейб-гвардия?.. А все на мне, век отмаливать – не отмолить, коли паству свою до такого состояния допустил, как иерей оказался полностью несостоятелен…

– Да нет, батюшка, причем здесь вы? – полковник говорил приглушенным злым полушепотом, глядя в пол. – Моего полка тоже уже нет, может, вон, штабс-капитан тут наберет…

– Не надо! Не обещал, в Москве набирай.

– Вот, видите, батюшка, только задачу обозначил, а он вон как взвился!.. Причем здесь вы и ваше сословие? Наш батюшка точно не причем в развале моего полка.

– То есть, как это не причем?! Ну… про него не знаю, а я-то уж точно причем. Получилось, что не молитва у меня, не проповедь, а бормотливое пустословие.

Отец Василий горестно покачал головой, глядя в ту же точку на полу, что и полковник. Его усталая аккуратная, без единой седины короткая бородка слегка подрагивала, глаза, буравящие пол, были полны не усталостью даже, а обессиленностью:

– Что, слово Евангельское слабее этой чахлой писульки? Никак нет! Это из моего рта оно так звучало, что эта ничтожная писулька оказалась привлекательней. Читаю… думаю, может, с ума сошел? Чего-то не вижу, что другие видят? И друг дружке передают? Ни кожи, ни рожи, ни смысла, ни бессмыслицы – одна пустая никчемность. Читают – цокают, чмокают, восторгаются. Во второй листовке хоть смысл охмуряющий был: работать будем меньше, а всего будет больше. Это понятно, это капкан обычный: чего тебе за зайцем бегать, на тебе, волк дорогой, задарма мясца свежего. Только из капкана-то сам не вырвешься, жди, когда охотник подойдет, «поможет». Так волк воет и капкан грызет, а мои… пасомые, радовались, читая эту охмуряловку, прости Господи! Даже где-то, аж в штабе, станок печатный имелся, и продукцию его эти самые «ни кожи, ни рожи» и «работай меньше, получай больше» – по другим частям разносили. В Волынский полк точно носили, знаю.

– И я знаю, – отозвался Хлопов. – Когда ходил к волынцам, читал, только эти бумажки уже официальные были!