Штабс-капитану Видову тоже некуда было больше смотреть, кроме как туда же, и он видел проступающий портрет и заслоняющий его пепел от кострища.

– Сестрица, а дай листок посмотреть, – сказал Штакельберг.

Листок лег туда же, где недавно лежала ладонь с рубцом. Полковник глядел на него и вновь слышал тюканье секундной стрелки. И когда она встала, слушал тишину, ею созданную, и в первые в жизни понял, что означает «мертвая тишина»…

Барон Штакельберг слышал стук колес уходящего навсегда Царского поезда и слова, начертанные на листке, произносимые голосом, который он, было, слушал каждый день…

Штабс-капитан Видов слышал голос поручика Злынского, снимающего портрет: «Царствовал – виси, отрекся – уноси», гнал этот голос, а он не уходил. Хоть по ушам бей… 

Глава 17

 – Во принес я вам метелицу, – сказал Штакельберг, – сильнее вчерашней. Теперь уж не разглядеть, да и наверное, уж от окна отошли. Господа, а мне пеплу не отсыплете?

– Отсыплем, только в моем авто. Надо же, как задуло, тут не пепел, нас сдует. Да и развезу я вас, куда кому надо. А вам-то куда? – обратился штабс-капитан к Штакельбергу.

– Вообще-то думал в Царском остаться, дело тут у меня. Питерскую квартиру мою разгромили. Какие-то большевики. Я еще в Ставке был. Когда громили, с женой инфаркт случился, потом парализовало. Неделю назад на юг ее отправил, к брату.

– А чего ж сами-то не поехали? – спросил полковник.

– Да она с братом и поехала, он человек надежный и при всех документах. А эти большевики, мне рассказывали, при погроме такое выделывали!.. Меру сволочизма, судя по рассказу, они превзошли. Кто это такие, кто-нибудь знает?

Все недоуменно пожали плечами, а штабс-капитан заметил, что в «Совдепе» мешанина партий, одна другой хлестче.

– Не-ет, – возразил Штакельберг, – судя по рассказу, хлестче этих нет. Ну уж и мою хлесткость к ним теперь ни одной мерой не измерить, ни одна мера не подойдет: любой большевик передо мной представ, пожалеет, что родился! А здесь мне надо выяснить, что да как с моей тетушкой. Она ведь во дворце при Государыне. И не знаю, толи оставят ее, толи… Письма ее, что прорываются, читать страшно: что там охранная солдатня творит! Вот и кручусь тут, прикидываю…

– Как я завидую вашей тетушке, – сказала сестра Александра. – Я ведь в Царское и приехала, чтоб во дворец попасть. Чтоб вместе с ними арестованной быть. Прошение написала – не приняли. Комендант, полковник Кобылинский, вообще-то неплохой человек, но не могу, говорит, взять из-за малого возраста.

Все трое недоуменно уставились на сестру Александру, а полковник спросил за всех:

– А сколько же вам лет?

– Четырнадцать.

Все трое пристыли с открытыми ртами, онемело пялясь на сестру Александру. Наконец, полковник выдавил:

– Вы шутите…

Тут в свою очередь удивилась сестра Александра:

– Чего ж тут шутить? Меня из-за этого во дворец не взяли!

Придя в себя, полковник только головой покачал, Штакельберг сказал: «Грхм», а штабс-капитан: «Эх, ты!»

Вдруг сестра Александра запустила руку в боковой карман и извлекла оттуда Царские часы, глянула на них и сказала:

– Только что встали. Пятнадцать ноль пять.

И все при этом повернулись в сторону дворца, который застилала метель.

– Дяденьки, а у меня спирт есть, – эту фразу сестра Александра произнесла после долгой паузы, как бы вкрадчиво-виновато. – Светлая идет, вам, наверное, можно…

Судя по тому, как «дяденьки» резко повернули лица на виноватый голос и как их лица при этих словах изменились, ясно было, что – можно, тем более, что – Светлая идет. Оказалось, что и рюмочки-мерочки тридцатиграммовые имеются в сестринской сумке, а у штабс-капитана в авто – бутерброды.

– Всегда беру, – сказал он, – когда еду куда-нибудь, на предмет непредсказуемости.

Все наотрез отказались трапезничать в авто, предпочтя «за столом по-людски, хоть и с метелью» и погнали штабс-капитана за бутербродами. На предложение сестры Александры «все-таки разбавить» ответили иронично-недоуменным гмыканьем: «Ох, уж эти дамы».

Первый тост был, естественно, за Государя и Его Семью. Второй – о здравии тяжко болящего Царевича Алексия. Третий – непьющая сестра Александра предложила за победу. Все трое угрюмо, молча, со вздохами и морщась, подчинились. И морщились не от крепости спирта. Все трое, профессионалы, каждый на своем месте, знали от чего морщиться.

Штабс-капитан, предлагая разливать четвертую, мрачно проговорил:

– Я вот, думаю, что делать, если у Риги тевтоны фронт прорвут и к Питеру выйдут?

– Ты ж говоришь, тут пятнадцать дивизий шляется, Берлин можно брать, – горько усмехнулся полковник.

– Это точно, но лучше с ними брать винные склады на Васильевском. Победа обеспечена… А я не зря про выход противника к Питеру. Дело в том, что штаб округа в Питере и его обширных, так сказать, окрестностях, контролирует только одно место – собственно штаб округа, его, так сказать, каменное здание, и больше ничего! И то, связь совдеповцы в любую минуту отрубят. О, уже налито!.. Я предлагаю, господа…

– Погоди ты, дай я предложу, – полковник поднялся с полной мерочкой в руках. – Я предлагаю за нашу… за нашего ангела-хранителя сего стола с метелью, кормилицу-поилицу нашу… Сашенька, за твои вечные четырнадцать лет…

– Во-во! – перебил штабс-капитан. – Сашенька, не слушайте отпускников-фронтовиков. Особенно после третьей рюмки. Они вот так к смерти приговорят! Да за то, чтоб тебе пережить эти твои четырнадцать лет на сто!! А может, может… тот голосочек, плач… это голос твоего сыночка будущего, а?

– Ну, тогда за вас! – сестра Александра тоже встала. – И мне налейте! – исполнено было мгновенно. – Чтоб было кому его мольбу-просьбу исполнить!

Опрокинуто было мгновенно, не морщась, и тут же повторено за то же самое. Повторено уже без участия сестры Александры. Дело в том, что с сестрой Александрой произошло то, что и должно было произойти с человеком, первый раз в жизни махнувшим неразбавленный (хоть и мерочку) медицинский спирт: глаза ее выпучились, рот открылся, нет, Слава Богу, она не закашлялась, но задышала, задыхаясь, открытым ртом, с ужасом в глазах: «Ой, гадость, ой, Господи помилуй!».

Следующее поднятие из-за стола тел и рук с мерочками, уже не такое резвое, было: за тех, кто не снял вензеля. Барон Штакельберг перевел эту здравицу на сестру Александру:

– Твоя О.Т.М.А. над крестом, Сашенька, это больше, чем вензель. Мой вензель – это принадлежность к службе, твой… Эх, а даже и не знаю… За наше «не знаю», господа!..

– …И ты мне, дорогой ты мой отпускник, тезка мой родной, т-ты мне про Приказ №1 нич-чего не говори. Я его в штабе округа первый держал, порученцу Лавра Георгиевича этот приказик я вручал, а он, порученец, мне рассказывал. Какая мордень была у Лавра Георгиевича. Когда он его лицезрел. Прихлопнуть бы этот совдеп одной ротой, да где ж ее взять. У совдепа рот побольше… И н-не н-надо мне… – штабс-капитан усмехнулся, кривляясь, – глаголить, так сказать, что этот чудо-приказ погубитель армии… Ну, вот я тебе сейчас … Господа, а почему не налито?.. Приказ пришлю, ну, вот, чтоб ты мать убил, а? Приказ №1! Ну, а ты, вместо того, чтобы этот приказ мне в гузно затолкать, я извиняюсь, Сашенька, а потом этим гузном на кол посадить, ты мой этот Приказ №1 выполняешь – мать свою убиваешь. А? И что, Приказ №1 виноват в убийстве твоей матери? А? – штабс-капитан еще раз выкликнул: «А?» и еще раз спросил, почему не налито, хотя налито было давно.

Все ждали окончания его речи, но похоже было, что заканчивать ее штабс-капитан не собирался.

– Господа, я, конечно, может быть излишне говорлив… О!.. Налито, но уж больно надоело писать, поговорить захотелось, а то я все пишу, пишу… штабная крыса. А я не крыса! Итак, господа, за – гузно! То есть, прошу прощения, за кол… за гузно на коле… на колу!.. этих…

– Иван Иваныч, вам ведь авто везти… – напомнила сестра Александра.