Свеженцев рассмеялся:

– Эк всех в монахи потянуло. У монахов, я думаю, своя тягота. Сиди-ка лучше тут, отправляй офицеров в отпуска; может ротой нормальных разживешься.

– Нет, на это я уже не надеюсь, вся статистика при мне, потому и заговорил про монахов. Еще похороны эти сегодня… Похороны-то – ладно, каковы-то поминки потом будут? Гульнут братишки… Рекомендую тебе выехать до «поминок», поезд есть.

– А я как раз поглядеть на похороны собирался. В Царском. Может, кого из Царской Семьи увижу, а может и Самого Его?

– Да там ко дворцу близко не подойдешь. Ну, похоронщики-то пройдут, тряпок красных наготовили – десяток цыганских таборов можно одеть… А Самого увидеть я бы тоже непрочь. Здесь вот, – штабс-капитан кивнул на стену, – портрет Его висел. Вынесли третьего числа. «Царствовал – виси, отрекся – уноси», – как сказал поручик Злынский, который портреты по кабинетам собирал.

– И куда же их дели?

– Так на площади перед Таврическим всю груду, что из питерских кабинетов собрали, сожгли. Чего таращишься? Это уже совдеповцы хозяйничали. Кострище был…

Полковник покачал головой и сказал задумчиво:

– А мы в это время планомерно и успешно обстреливали вражеские позиции снарядами, Царем присланными.

– Да лучше б по Таврическому… Сейчас сюда все этот вертлявый шляется, минюст Керенский, и, оказывается, он уже в военно-морские министры намечен. Обживается. Я как об этом узнал!.. Что же будет с армией и флотом? Выть и кусаться хочется, такие новости услыхав, а когда живешь в этих новостях!..

– Пепла не осталось?

– Чего? – Очень удивленно спросил штабс-капитан. – Ты о чем?

– От кострища пепла не осталось? Никто не собирал?

– Не понял. Зачем его собирать? Развеялось давно.

– В этот кабинет не занесло пепелинку?

– Слушай, я не знаю, о чем ты, но я тогда очень осерчал на Него, отрекшегося. Бросил Он нас.

– А может мы Его? Мне тут вчера на сей счет прочищение мозгов устроили…

– Я Его не бросал! – Штабс-капитан снова заходил туда-сюда. – Собрал бы верных и во главе с Собой… Меня бы послал – приказывать не надо, один я бы пошел!

– Не знаю, – Свеженцев задумчиво сморщился. – А может, посылал? Я не знаю, я на фронте был… Верные… А может, твоя статистика уже такая ж и была? Теперь не знаю. Мои бандиты из полка тоже верные были, а оказывается, вся верность – это обручем скованность. Нет обруча – нет верности. Верность, это по-моему, когда без обруча. А теперь, оказывается, и с обручем верных почти не набрать. Ладно, поеду в Царское.

– Я ж говорю, близко не подойдешь.

– А у меня мой родной «цейсс» при мне, близко подходить нет надобности.

– А я тебе могу местечко тогда указать, там есть горка зимняя из досок…

Глава 15

 Полковник перевел «дубинокль» на одно из окон дворца и едва его не выронил. Внезапность такого явления всегда поражает. Крупно, сфокусировано, великолепно освещено, перед ним предстояло Царское Семейство с Царем во главе. Точно, как на известном семейном снимке. Все их взгляды были направлены на подползавшую змею. Царица покачала сокрушенно головой и перекрестилась. Глаза Ее были – само страдание,.. страдание о подползающей красной змее: «Ну что ж вы, братцы, делаете, зачем же вы в змею-то обратились?» Глядя на испуганные взгляды Ольги, Марии и Анастасии, захотелось вдруг просто подбежать к змее и освободить парабеллум от лишнего веса патронов. От огненного же взгляда Татьяны любая б змея сейчас издохла сама. Но эта ползла, шелестя краснотой, как гремучая – чешуей. Наследник же то и дело дергал Отца за рукав и показывал на змею пальцем. Иногда Он даже смеялся. Государь в ответ кивал головой. Лицо Его было каменно застывшим, глаза непроницаемы, весь Его облик как бы говорил, что впереди другие действа, еще гаже, еще страшней и степень их страшности – все это ерунда, коли на все воля Божья.

– Господин полковник, – услышал Свеженцев сзади женский голос.

Обернулся. Перед ним стояла сестра милосердия в полной форме в потертом пальто. На сестринской косынке над крестом красовались вышитые буквы О.Т.М.А. красивейшей вязки. Судя по хоть и высокой, но детской фигуре – где-то до двадцати, судя по худому бледному лицу – за двадцать, судя по изможденным, напряженным глазам – за тридцать. И во всем облике – многопрожитость жизни и неважно, сколько эта жизнь длится.

– Э-э-э, рад, так сказать, – сказал растерявшийся полковник. – Гостей не ждал…

– А я иду, вижу: стоит полковник в полевой шинели, явно с фронта, и в бинокль на дворец смотрит. Думаю, может, Государя видит?

– Так точно, сестричка, на Него смотрю.

– А мне можно?

– Всенепременно, – полковник, непроизвольно улыбаясь, протянул бинокль. – Второй этаж, четвертое окно слева. Вот этот кружочек – это наведение на резкость.

– Я знаю, я умею. Спасибо.

Навела мгновенно. Первые три секунды после наведения бинокль вдруг так задрожал в ее руках, что полковник испугался, что уронит. Не уронила, но замерла каменно и будто дышать перестала. Стоящему сбоку полковнику глаз ее было не видать, да и не надо было их видеть, чтобы понять, как она смотрела. Казалось, что через оптику «цейсса» в ее глаза, а через них и во все ее существо, от Тех, на Кого она смотрела, идет поток некоего такого, чего он, полковник Свеженцев, не получал никогда за всю свою жизнь, ибо никогда ни на кого так не смотрел. И она не ждала никакого потока, он шел сам. Профиль ее замерший был очень похож на кого-то, кого полковник вроде бы видел, но, чтобы точно вспомнить, никак не ухватывалось, оставалось только любоваться, что он и делал.

«Дубинокль» Свеженцева «Цейсс 13» совсем не предназначался для женских рук. У солдата наводчика через минуту руки начинали опускаться, она же держала его уже нескольких минут, будто дамскую театральную стекляшку и руки ее ни разу не дрогнули. И вдруг рот ее расплылся в радостной улыбке, она прошептала:

– Он заметил нас! – и передала «дубинокль» полковнику. – Он узнал меня!

«С такого-то расстояния, без оптики?!» – подумал полковник, но вслух ничего не сказал.

Потом она подняла правую руку вверх, махнула ею, и затем отвесила медленный поясной поклон. Полковник в это время смотрел на Государя, а Государь, помахивая приветственно правой рукой – на полковника. И сейчас он смотрел совсем не так, как на змея. Каменность лица размякла и ожила, глаза искрились радостью. Тут Государь тронул за плечо Сына и указал Ему пальцем на «дубинокль». Указательный палец Государя занял половину смотрового поля. А вот, через несколько мгновений и вся Семья с оттаявшими лицами махала им руками.

– Сударяня… сестричка! – воскликнул полковник, – Они все приветствуют нас!

– Я вижу, – все тем же шепотом ответила сестра милосердия и сделала еще один поясной поклон.

Полковник же ощутил в себе давно забытую мальчишескую звонкую радость, когда в томительном, до отчаяния, ожидании ждешь, ждешь долго отсутствующего отца, и вот открывается дверь, входит он, сияющий от одного вида тебя, ты – летишь к нему со всех ног, а потом – вверх к потолку, от его рук…

– Гхм, – послышалось сзади. – Позвольте, господа, присоединиться.

Обернулись. Перед ними стоял офицер лет тридцати, в полевой придворной шинели с царскими вензелями «Н» на погонах. Облегающая от виска до виска светлая бородка уширяла и без того широкое лицо с мощным носом. Под глазами мешки, будто у сильно пьющего, а на самом деле, от ночной работы при тусклой лампе, а в самих глазах избыток пытливости и любознания, вроде б получил хозяин глаз ответ на вопрос, а глаза спрашивают: «А все ли ответил?»

– Разрешите представиться. Штакельберг Рудольф Артурович, весь бывший в бывшем. Иду, вижу: явно свои. Ну не для того, думаю, чтоб с горки съехать, забрались сюда, и не для того же, чтоб парад тряпок смотреть. Явно на дворец бинокль.

Полковник молча подал новенькому бинокль. Вздрогнул бинокль от мощного сжатия и застыл, а сжатие явно усиливалось.