— Я бы толще написал. Да еще напишут, — сказал Хозяин, поднимая с ковра трубку.

— Не, погоди дымить, лучше водки выпей. С тобой нынче без пол-литра никак не договориться... — Варлашка уселся на хозяйское место. — Ну, вот вы там калякайте, а я патефончик наш соберу. А ты, отец Михаил, напряги его, чтоб больше ни одного храма не закрывал.

— Варлашка, перестань и слезь со стула, — одернул священник.

— Ничего, — увещевающе сказал Хозяин, — сейчас это его место.

Звякнул местный. Варлашка поднял трубку:

— Лазарь вагоны нашел? А вот если б Клим кальсоны сдал, еще б чего-нибудь нашлось, — и положил трубку.

Генерал фельдмаршал Феодор фон Бок сначала хотел говорить приказным и свирепым голосом, но вышло совсем по-другому:

— Эрик, ну что там у тебя, чего стоите?

Генерал-полковник Гепнер, ожидая услышать приказную свирепость, готовился тоже рявкнуть в ответ, невзирая на субординацию, но, услышав надрывный вопрос, ответил тихо:

— Экселенс, Теодор. У тебя термометр есть?

Последовало молчанье.

— И у меня под рукой его тоже нет, но судя по некоторым косвенным факторам... прямо у моего штаба полсотни трупов замерзших ворон, а главное, по моторам моих танков — где-то около пятидесяти. О, мне тут докладывают, нашелся термометр — пятьдесят два! Экселенс, на ходу только 50 машин, которые мы не глушили ночью. Мы не глушили бы все, но горючего, чтоб на всю ночь, — только на 50. Ещё 30 я все-таки заведу. Я жду Ваших приказаний, господин фельдмаршал.

— Все, что заведешь, клином к мосту, там ориентир есть — колокольня, да ты ее должен видеть. Эрик, рывок — и ты на московских улицах!

Тяжким вздохом прозвучало в наушниках фон Бока:

— Я вижу колокольню, экселенс, я даже много знаю про нее... это неважно. Я делаю рывок, но про московские улицы у русских есть поговорка, научил тут меня один: «Не делить шкуру неубитого медведя». Медведь еще жив, экселенс.

— Вперед, Эрик! Если мы не поделим его шкуру, нам отвечать своими.

Зелиг Менделевич подошел к постовому, сунул ему в нос свой убойный документ и потребовал остановить любую машину, чтобы ехать туда, куда ему надо. Согласно убойному документу его владельца осадное положение и все вытекающие из него расстрельные последствия — не касаются. Отчего-то присмотрелся к дому, у которого заглох его «Паккард». И — взлет сердцебиения был ответом на это присматривание. Несмотря на ветреный снеговал, он узнал этот дом — около вот этой стены стоял поп с царским портретом, здесь в него стреляли, согласно директиве №1 Временного правительства о недопустимости монархической пропаганды, а из-за того угла явился этот... — и рядом с «ух какой» улыбкой в закрытых глазах встал чудо-блеск белогвардейский.

А мятежная метель дула что есть мочи, пытаясь открыть закрытые глаза.

— Товарищ комиссар Госбезопасности, машина остановлена.

Открыл глаза. Сквозь метельную пургу различилась фигура. «Наверно, постовой, больше просто некому...» Подойдя ближе и рассмотрев сквозь метель автомобиль, постовой пораженно ойкнул: он знал эту серию бронированных «ЗИСов» с чудо-моторами. Ойкнул про себя и Зелиг Менделевич, эти машины он тоже знал. На них ездило только одно лицо в государстве, но сейчас его, без сопровождения, просто в принципе там быть не могло. Зелиг Менделевич по привычке открыл правую заднюю дверцу, слегка кивнув постовому, сел на свое обычное место у окна, захлопнул дверь и сразу почувствовал, что левая рука его упирается в правую руку еще кого-то, он не один в машине. Еще не хватало! Он повернул голову налево (в голове уже приказ готов — «вон из машины!») и... «остолбенел», «онемел» и прочее такое — ничего не подходит, чтобы выразить то, во что обратилось все существо-сознание Зелига Менделивеча: на него глядел в упор недострелянный поп полковой. Из-за его плеча выглядывала еще одна физиономия, но она невнятно воспринялась Зелигом Менделевичем. Да хоть кто угодно сейчас выглянул бы из-за плеча попа полкового, хоть Гитлер в обнимку с Клеопатрой, их появление более возможно, чем натыкание в этом лимузине на недострелянного попа полкового.

Да и у попа полкового нервы-сознание тоже человеческое, но от шока он освободился раньше.

— Ай, да встреча, — прошептал поп полковой, — дивны дела Твои, Господи. А взглядик-то у тебя — прямо прожектор из преисподней, крепко ты оседлан.

Зелиг Менделевич оставался нем, его трясло. Он прорычал про себя «Р-р-ы-их!» и приступил к мату (мгновенный аутотренинг — собственная разработка с ассистированием всех лучших экстрасенсов мира; «шеф занят, он матерится» — шутливый телефонный ответ его секретариата). Мат помогал слабо, чтобы хоть как-то придти в себя, потребовалось не одно мгновение, а несколько. Поп полковой не рычал, в нем текла, не прерываясь, как кровь в жилах, молитва: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», однако и ее течение не избавило от временного шока. «А ведь Господь свел-натолкнул, — дошептывал поп полковой, — по-евангельски, а Евангелие — это сгусток овозможненных невозможностей», поп полковой перекрестился. И уже не шепотом и с улыбкой спросил:

— Ты чему больше удивляешься — встрече или что встреча в этакой машине?

— Вообще-то — всему, — прохрипел Зелиг Менделевич. — На этом носороге только «сам» ездит.

— А он и подарил, я только что от него, машина в моем распоряжении.

Зелига Менделевича вновь зашатало, а матерщина отказывалась помогать. «Ну, а действительно, как еще этот недострелянный мог оказаться в этом носороге?! Но это невозможно!!.. Или: сгусток овозможненных невозможностей?..»

— Ну, что, давай теперь именами обменяемся, — сказал поп полковой, — при первом знакомстве не до имен было, другим обменивались, я иеромонах Тихон; пострижен Тихоном, архиепископом ярославским, будущим Патриархом, в Тихвинском храме, а вот он, — перед глазами Зелига Менделевича предстал царский портрет с выбоиной, — то, чем ты со мной обменивался, на себя принял, так что весь я в Тихонах и вот с ними теперь.

— А он весь в сокровищах, за ними едет, кличут его Зелькой, до имени не дорос пока, да Бог даст за именем приедет, а не за сокровищами, ха-ха-ха, не собирайте себе здесь сокровищ, что метель не заметет, танки додавят.

— Перестать, Варлашка, — иеромонах Тихон повернул голову к правому плечу своему, откуда раздалось «ха-ха», — какими еще сокровищами?

— Какими-какими, из храмов-монастырей. Грабеж! Что можь, то волокешь, а что не можь, то уничтожь! Ха-ха-ха. Ну что делать в метель на дороге, в комендантский час? Да и что бежать к передовой генералу Госбезопасности?! Полюбоваться уволоченным... Или еще чего...

Раз нет слов, чтобы передать состояние Зелига Менделевича, то и нечего их искать, но то, что в Сталинском броневике будет восседать и горланить Варлашка-оборвыш, босоножка, это уже!.. Ну, нечего искать, так и нечего искать! А если без поисков, то весь из себя он представлял — абсолютную опустошенность, состоял из нее, ибо то, из чего состоял отец Тихон, ну и, ясное дело, Варлаам, — непрерывно источаемое «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», отслоенное от них, незримо, но ощутимо переполняло сталинский носорог-броненосец и не пустило в душу Зелига Менделевича «р-ры-их с матом». Оно обволокло душу и держалось пока от атак матерщины.

— Батька, а ведь в ём их легион, да каких! Маловато нас с тобой...

— Вижу, хуже Савла. Тут без прямого вмешательства с небес никак, — иеромонах Тихон перекрестился. Варлаам перекрестился тоже и сказал:

— Ага, тут эта нужна, как ее...

— Мобилизация.

— О, она! Псково-Печерскую братию я мобилизнул, они ж там в Эстонии не закрыты и не разорены.

— И как же ты?.. — в глазах иеромонаха стояло изумление.

— А у меня там знакомый есть, я его ходить учил, ныне он монах, пять лет уже, Серафимом зовут, из немцев, наверное, Розенберг, новоначальный, а силы в нем, как в нас с тобой обоих. Мы, понимаешь, молитву друг друга чуем, когда мы с тобой в эту карету садились, ну и просил я его сугубо молитву усилить, незнамо куда едем, да и карета эта... ну и чтоб братию поднимал. Всех, кто в карете этой, молитва достанет.