Но есть и ещё одна возможность «считать» сюжет книги, которая, как кажется, ещё не была освещена критикой: при желании «Крещённые крестами» можно проанализировать в соответствии с морфологией волшебной сказки В. Я. Проппа. Действительно, история начинается с «отлучки» матери из дома (её забирают энкавэдэшники), следующие несколько функций (запрет, нарушение запрета и т. д.) опущены, срабатывает функция «вредительство», причём самый распространённый её вариант — «антагонист похищает человека», — и герой оказывается в волшебном царстве (лес густой русских сказок, на материале которых работал Пропп).

Цитата: «И что это за дом [имеется в виду Большой дом]? И почему туда уводят шпионов? Я представлял, что в глухом лесу с высочайшими деревьями, как в сказке „Мальчик-с-пальчик“, стоит Большой дом, где живут братья и сестры — шпионы. А что такое шпионство — никто не знает, кроме них. Это большая тайна. Потому и лес густой, и дом Большой».

Отметим попутно, что тут нельзя не вспомнить и другую работу Владимира Яковлевича Проппа — «Исторические корни волшебной сказки». Герой отправляется в лес (буквально — в Сибирь), в закрытый для женщин и непосвящённых большой дом (детприёмник, девочек в нем нет), побег, погоня — инициационный миф налицо.

Далее последуют и приличествующие волшебной сказке испытания, герою встретятся дарители, и будет даже волшебное средство — в качестве такового можно рассматривать «неразменный» проволочный профиль Сталина, не раз выручающий героя. Наконец, все беды позади, герой возвращается домой и воссоединяется с матерью.

Главное положение Проппа — о всегда одинаковой последовательности функций — в «Крещённых крестами» выполняется стопроцентно.

Конечно, подобные сближения представляют собой скорее игру ума, чем продуктивные возможности анализа текста: ясно, что «Крещённые крестами» не написаны под влиянием «Одиссеи» и не ориентированы на волшебную сказку, хотя бы потому, что речь в них идёт о реально произошедших событиях.

И всё-таки от таких очевидных и подробных сближений нельзя просто отмахнуться как от случайности. Кажется, даже парадоксальная формула «жизнь подражает искусству» только уведёт нас в сторону от понимания этого феномена.

Дело, как кажется, и сложнее, и любопытнее. Фредерик Джеймисон, исследовавший в своей работе «Политическое бессознательное» соотношение истории и текста, утверждает, что хотя история как «вещь в себе», конечно, не является текстом, она, тем не менее, как явление, ничем иным, кроме текста, быть не может. С утверждением этим трудно спорить. Само событие рассказывания реальной истории заставляет рассказывающего обратиться к тому или иному архетипическому сюжету — и, быть может, успех рассказа будет зависеть от строгости и искусности следования выбранному архетипу.

Вопрос, который не может не возникнуть, это — почему в «Крещённых крестами» работает именно этот сказочный сюжет, имеющий в основе инициационный миф, а не, скажем, любовный роман, детектив или что-то ещё. Возможно, ответ на него кроется в том, что герой истории — маленький мальчик, и именно поэтому включается именно эта древнейшая схема, а не какая-то другая.

Требование к рассказчику, который повествует о своей жизни, «рассказывать как было, ничего не приукрашивая и ничего не скрывая», в сущности, абсурдно. История — вещь в себе — недоступна для схватывания. Рассказывающий историю своей жизни всегда будет более или менее талантливым story-teller'ом.

А то, что Эдуард Кочергин — в высшей степени талантливый рассказчик, читателю этой книги объяснять уже не нужно.

Вадим Левенталь