- Liebling, ты уснул?

Никогда еще она не говорила ему "ты". Она сбросила вуаль, и в полусне обрел он наконец лицо - несмотря на синеву под глазами и искривленный рот, настоящее лицо своей Лизбет. Она устало повела плечами.

- Теперь дядя на мне женится, - сказала она.

И поникла головой. Плакала ли она? Голос у нее был жалобный, но покорный; как знать, не испытывала ли она даже некоторого любопытства перед новым поворотом своей судьбы?

Настолько далеко Жак в анализе ее чувств не заходил. Ему хотелось, чтобы она была несчастлива, так неистова была в нем сейчас потребность ее жалеть. Он обнял ее, он сжимал ее все крепче и крепче, словно хотел растворить ее в себе. Она искала его губы, и он с жадностью отдал их ей. Никогда еще не испытывал он такого подъема. Должно быть, она заранее расстегнула корсаж, ему почти не пришлось искать - в ладонь тотчас легла всей своей горячей тяжестью голая грудь.

Тогда она повернулась, чтобы его руке удобнее было скользить под ее платьем по ничем не стесненному телу.

- Помолимся вместе за матушку Фрюлинг, - пробормотала она.

Он и не подумал улыбнуться; он сам был готов поверить, что творит молитву, - такая истовость была в его ласках.

Вдруг она вырвалась с каким-то стоном; он подумал было, что задел ее больной палец, что она убегает. Но она только шагнула, чтобы погасить свет, и вернулась к нему. Он услышал, как она шепчет ему в ухо "Liebling", как скользят ее губы в поисках его губ, как ее пальцы лихорадочно шарят по его одежде...

Его разбудил новый раскат грома; дождь барабанил по каменным плитам двора. Лизбет... Где же она? Непроглядная ночь. Жак лежал один на помятом диване. Он хотел было встать, пойти на поиски Лизбет; он даже чуть приподнялся на локте; но, не в силах бороться со сном, повалился опять на подушки.

Когда он наконец открыл глаза, было совсем светло.

Сперва он увидел на столе чайник, потом свою куртку, валявшуюся на полу. Тогда он все вспомнил и встал. И его охватило неодолимое желание сбросить с себя остатки одежды, вымыть влажное тело. Прохладная вода в тазу навела на мысль о крещении. Весь еще мокрый, он принялся расхаживать по комнате, выгибая поясницу, ощупывая сильные ноги, свежую после омовения кожу, - и совершенно забыв обо всем том постыдном, о чем могло бы напомнить ему это любование собственной наготой. Зеркало показало ему гибкого юношу, и впервые за много времени он, ничуть не смущаясь, стал разглядывать особенности своего телосложения. Вспомнив о былых своих грехопадениях, он даже пожал плечами и снисходительно улыбнулся. "Мальчишечьи глупости", подумал он; эта тема представилась ему окончательно исчерпанной, словно силы, долгое время никем не признанные, бродившие где-то стороной, обрели наконец свой истинный путь. Он не углублялся в размышления о том, что произошло этой ночью, он даже не думал о Лизбет, - он просто чувствовал радость в сердце, чувствовал, что очистился душой и телом. Не то, чтобы он открыл для себя нечто новое; скорее, он снова обрел былую уравновешенность; так человек, выздоравливающий после тяжелой болезни, радуется, но нисколько не удивляется возвращению сил.

Все еще голый, он прокрался в прихожую и приоткрыл входную дверь. Ему показалось, что снова, как накануне вечером, он видит в сумраке швейцарской коленопреклоненную фигурку Лизбет под траурною вуалью. Какие-то люди стояли на приставных лестницах и обтягивали черной материей парадную дверь. Он вспомнил, что похороны назначены на девять, и стал поспешно одеваться, собираясь точно на праздник. В это утро всякая деятельность доставляла ему радость.

Он заканчивал прибирать свою комнату, когда г-н Тибо, специально прибывший из Мезон-Лаффита, зашел за ним.

Он шагал за гробом рядом с отцом. В церкви он шел в процессии вместе со всеми, вместе со всеми этими людьми, которые ничего не знали, и пожал руку Лизбет без особого волнения, даже с чувством некоторого дружеского превосходства.

Весь день в швейцарской было пусто. Жак с минуты на минуту ожидал возвращения Лизбет, не отдавая себе отчета, какое желание таится под его нетерпением.

В четыре часа в дверь позвонили, он кинулся открывать; это был учитель латыни! Жак совсем забыл, что сегодня урок.

Он рассеянно слушал комментарии к Горацию, как вдруг опять позвонили. На этот раз она. Еще с порога она заметила открытую дверь в комнату Жака, спину учителя над столом. Несколько секунд они стояли лицом к лицу и вопросительно глядели друг на друга. Жак не подозревал, что она пришла с ним проститься, что она шестичасовым поездом едет домой. Она не посмела ничего сказать, только вздрогнула легонько; ресницы у нее затрепетали, она приложила к губам больной палец, придвинулась к Жаку еще ближе и, как будто поезд уже уносил ее навсегда, послала короткий воздушный поцелуй и убежала.

Репетитор вернулся к прерванной фразе:

- "Purpurarum usus" равносильно "purpura qua utuntur"[29]. Вы улавливаете оттенок?

Жак улыбнулся, будто в самом деле уловил оттенок. Он думал о том, что скоро придет Лизбет, ему виделось ее лицо в сумраке прихожей, откинутая вуаль и воздушный поцелуй, который она для него словно оторвала от губ забинтованным пальцем.

- Продолжайте, - сказал учитель.

1921

Братья шагали вдоль решетки Люксембургского сада. Часы на Сенате только что пробили половину пятого.

- У тебя взвинчены нервы, - заметил Антуан - его стала утомлять торопливая походка брата. - Ну и жарища. Наверно, будет гроза.

Жак пошел медленнее, приподнял шляпу, сжимавшую виски.

- Нервы взвинчены? Да ничуть. Что, не веришь? Я просто удивляюсь своему спокойствию. Вот уже две ночи сплю непробудным сном, да так, что утром еле встаю. Право же, я совсем спокоен. И ты бы мог не ходить. И без того у тебя куча дел. Тем более и Даниэль будет. Ну да, представь себе, нарочно ради этого прикатил из Кабура40 - только что звонил по телефону узнать, в котором часу будет объявлен список принятых. Да, в этом отношении он прелесть. И Батенкур должен прийти... Сам видишь, в одиночестве я не останусь. - Он вынул часы: - Итак, через полчаса...

"Как он волнуется, - подумал Антуан, - да и я немного, хотя Фаври уверяет, что его фамилия занесена в списки".

Антуан, как обычно, когда дело касалось его самого, отметал всякое предположение о неудаче. Он посмотрел на младшего брата отеческим взглядом и, сжав губы, стал мурлыкать: "В сердце моем... в сердце моем..."; ах, черт, и привязался же этот мотив - утром его все напевала крошка Ольга. По-моему это Дюпарк41. Кстати, как бы она не забыла напомнить Белену о пункции седьмому номеру. "В сердце моем... та-та-та, та-та".

"Ну, положим, я принят, но буду ли я искренне, вполне искренне счастлив? Уж наверняка не так, как они", - раздумывал Жак, подразумевая Антуана и отца.

- А знаешь, как все получилось, когда я в последний раз обедал в Мезон-Лаффите, - сказал он, и к этому его побудило одно воспоминание. - Я только что развязался с устными экзаменами, и нервы у меня были измочалены. И вот представь: вдруг Отец - ты эту его манеру знаешь, бросает мне: "Как же нам с тобой быть, если тебя не примут?"

Жак осекся: налетело еще одно воспоминание. Он подумал: "До чего же я сегодня взбудоражен". Усмехнулся и подхватил брата под руку:

- Впрочем, Антуан, удивительно не это, а то, что произошло со мной наутро... Наутро - после того вечера. Мне просто необходимо поделиться с тобой. Я был свободен, и Отец поручил мне вместо него пойти на похороны господина Креспена. Помнишь? Вот тут и произошло нечто непостижимое. Оказалось, явился я слишком рано; полил дождь, я вошел в церковь. Надо сказать, раздражен я был ужасно, - потерял все утро. Однако, сам увидишь, это не объяснение... Словом, вхожу и сажусь в свободном ряду. И тут возле меня устраивается какой-то аббат. Обрати внимание вот на что: свободных мест было много, и все же аббат располагается бок о бок со мной. Совсем молод, конечно, из семинаристов. Такой чистенький, тщательно выбрит, благоухает зубным эликсиром, но меня раздражали его черные перчатки, а особенно зонт старомодный зонтище с черной ручкой... И пахло от него мокрой псиной. Пожалуйста, не смейся, Антуан. Вот увидишь, что будет дальше. Я все думал об этом священнике и ни о ком другом думать не мог. Он внимал богослужению, шевеля губами, вперив глаза в старый молитвенник. Ну что ж. Пусть так. Но при вознесении даров он не встал на колени на скамеечку - это еще было бы простительно, - а распростерся ниц прямо на полу на голых плитах. А я взял и остался стоять. Вот он поднимается с полу, замечает меня, встречается со мной взглядом, - быть может, он учуял в моей манере держаться что-то вызывающее? Словом, я подметил, как на его лице появилось строгое, осуждающее выражение, как он завел глаза, - и до того все это было ханжески напыщенно, до того все это раздражало... что я... как мне только взбрело это на ум - до сих пор не пойму. Я выхватил из кармана визитную карточку, впопыхах наискось написал несколько слов и протянул ее аббату. (Все это было неправдой. Жак просто сейчас вообразил, будто способен на такую выходку. Отчего он лгал?) Он с важностью вскинул голову, как видно, колебался, и мне пришлось... ну да, пришлось вложить карточку ему в руку! Он взглянул на нее, потом уставился на меня как ошалелый, сунул шляпу под мышку, как-то украдкой взял свой огромный старомодный зонт и без оглядки бросился бежать... ну да, бежать... Будто рядом с ним одержимый... Да и мне, ей-богу, невмоготу там было оставаться, я просто задыхался от злости! И ушел, так и не дождавшись похоронного кортежа.