Опять наступило молчание. Потом ванночка, с которой Николь не сводила глаз, замерла в неподвижности: две огненные руки ушли в темноту. Казалось, это мгновенье никогда не кончится. Вдруг она ощутила, что ее обнимают. В этом для нее не было никакой неожиданности, она даже почувствовала облегчение, потому что мучительному ожиданию пришел конец; но она начала откидывать туловище назад, вправо, влево, убегая от ищущих губ Даниэля, которых она и ждала и боялась. Наконец их лица встретились. Пылающий лоб Даниэля наткнулся на что-то упругое, скользкое и холодное, - это была коса Николь, уложенная вокруг головы; он невольно вздрогнул и слегка отпрянул; она воспользовалась этим, чтобы не дать ему своих губ, и успела позвать:

- Женни!

Он зажал ей рот ладонью; наваливаясь всем телом на Николь и прижимая ее к двери, он бормотал, почти не размыкая зубов, будто в бреду:

- Молчи, не надо... Николь... Милая, любимая... Послушай...

Она отбивалась уже не так неистово, и он решил, что она сдается. Она же, просунув руку за спину, искала задвижку; неожиданно дверь поддалась, в темноту хлынул свет. Он отпустил девушку и торопливо притворил дверь. Но она успела увидеть его лицо. Оно было неузнаваемо! Жуткая мертвенная маска с розовыми пятнами вокруг глаз, словно оттянутых из-за этого к вискам; сузившиеся, лишенные выражения зрачки, рот, только что такой тонкий, а теперь вдруг раздувшийся, перекошенный, приоткрытый... Жером! Даниэль был совсем не похож на отца, но сейчас, в этом безжалостном всплеске света, она увидела вдруг Жерома!

- Поздравляю, - выговорил он наконец свистящим шепотом. - Вся пленка пропала.

Она ответила спокойно и твердо:

- Останемся еще на минутку, мне надо с вами поговорить. Только откройте задвижку.

- Нет, войдет Женни.

Поколебавшись, она сказала:

- Тогда поклянитесь, что вы не дотронетесь до меня.

Ему хотелось броситься на нее, зажать ей рот, разорвать корсаж; но он чувствовал себя побежденным.

- Клянусь, - сказал он.

- Так вот, выслушайте меня, Даниэль. Я... Я позволила вам зайти далеко, слишком далеко. Утром я поступила дурно. Но теперь я говорю "нет". Не для этого я убежала из дому. - Последнюю фразу она проговорила быстро, словно для себя. И продолжала, обращаясь опять к Даниэлю: - Я выдаю вам свою тайну: я сбежала от мамы. О, ее мне упрекнуть не в чем, просто она очень несчастна... и увлечена. Больше я ничего не могу сказать.

Она замолчала. Ненавистный образ Жерома стоял у нее перед глазами. Сын сделает из нее то же, что сделал из ее матери Жером.

- Вы меня почти не знаете, - торопливо заговорила она, обеспокоенная молчанием Даниэля. - Впрочем, я сама виновата, я понимаю. С вами я все время была не такой, какая я на самом деле. С Женни - другое дело. А с вами я распустилась, и вы решили... Но я не хочу. Только не это. Мне не нужна такая жизнь... жизнь, которая началась бы вот так. Стоило ли ради этого приезжать к такой женщине, как тетя Тереза? Нет! Я хочу... Вы будете надо мною смеяться, но мне все равно, я скажу; мне хочется, чтобы я могла когда-нибудь... заслужить уважение человека, который полюбит меня по-настоящему, навсегда... Словом, человека серьезного...

- Да я ведь серьезный, - выговорил Даниэль и жалко улыбнулся; она догадалась об этом по звуку его голоса. И тотчас поняла, что всякая опасность миновала.

- О нет, - отозвалась она почти весело. - Не сердитесь, Даниэль, но я должна вам сказать, что вы меня не любите.

- О!

- Нет, правда. Вы любите не меня, а... совсем другое. И я тоже, я вас... Да, да, скажу вам прямо: думаю, что я никогда не смогу полюбить такого человека, как вы.

- Такого, как я?

- Вернее, такого, как все... Я хочу... полюбить, - конечно, не сейчас, а когда-нибудь позже, но пусть это будет человек... человек чистый..., который придет ко мне не так... ради совсем другого... не знаю, как вам это объяснить. Словом, человек, очень не похожий на вас.

- Благодарю!

Его желание прошло, он думал теперь лишь о том, чтобы не показаться смешным.

- Ладно, - сказала она, - значит, мир? И не будем больше об этом.

Она приоткрыла дверь; на этот раз он ей не мешал.

- Друзья? - сказала она, протягивая ему руку.

Он не отвечал. Он глядел на ее зубы, на ее глаза, на кожу, на это открытое взору лицо, которое она предлагала, как спелый плод. Потом вымученно улыбнулся, и веки у него дрогнули. Он взял ее руку и сжал.

- Не надо портить мне жизнь, - прошептала она с ласковой мольбой. И весело добавила, подняв брови: - На сегодня хватит и катушки пленки.

Он послушно рассмеялся. Этого она от него не требовала, и ей стало чуточку грустно. Но в итоге она гордилась своей победой, гордилась тем, что отныне он будет думать о ней с уважением.

- Ну как? - крикнула Женни, когда они показались в дверях столовой.

- Ничего не вышло, - сухо ответил Даниэль.

Жаку это доставило злорадное удовольствие.

- Совершенно ничего не вышло, - с лукавой улыбкой подхватила Николь.

Но, видя, что у Женни страдальчески искривилось лицо и на глаза навернулись слезы, она подбежала и поцеловала ее.

Как только его друг вошел в комнату, Жак перестал думать о себе; он не мог оторвать от Даниэля пристального взгляда. Маска Даниэля приобрела новое выражение, на которое было больно смотреть; то было кричащее несоответствие между нижней и верхней частью лица, полный разлад между тусклым, озабоченным, блуждающим взглядом и циничной улыбкой, от которой вздергивалась губа и перекашивались влево все черты.

Их глаза встретились. Даниэль едва заметно нахмурил брови и пересел на другое место.

Это недоверие обидело Жака больше всего. Его встреча с Даниэлем обернулась сплошной цепью разочарований. Наконец он это осознал. Ни разу за весь день между ними не было взаимопонимания, он даже не смог открыть своему другу имя Лизбет! Сперва ему показалось, что его мучает это крушение иллюзий; в действительности же, не отдавая себе отчета, он страдал прежде всего потому, что впервые посмел взглянуть критическим глазом на собственную любовь и тем самым утратил ее. Подобно всем детям, он жил одним настоящим, ибо мгновенно предавал забвению прошлое, а будущее вызывало в нем лишь нетерпение. Но настоящее упрямо не желало давать ему сегодня ничего, кроме мучительной горечи; день близился к концу и сулил безнадежность отчаянья. И когда Антуан показал ему знаком, что пора уходить, Жак почувствовал облегчение.

Даниэль заметил жест Антуана. Он поспешил подойти к Жаку.

- Вы ведь еще не уходите?

- Нет, уходим.

- Уже? - И тихо добавил: - Мы так мало были вдвоем!

Ему этот день тоже принес лишь обманутые надежды. К ним примешивались укоры совести по отношению к Жаку и, что его особенно удручало, по отношению к их дружбе.

- Прости меня, - вдруг сказал он, увлекая друга к окну, и у него сделалось такое жалобное и доброе лицо, что Жак мгновенно забыл все обиды и вновь ощутил прилив былой нежности. - Сегодня все так неудачно получилось... Когда я тебя снова увижу? - говорил настойчиво Даниэль. - Мне нужно побыть с тобой подольше и вдвоем. Мы теперь плохо знаем друг друга. Да и неудивительно, целый год, сам посуди! Но так нельзя.

Он спросил вдруг себя, что станется с этой дружбой, которая так долго ничем уже не питалась, ничем, кроме какой-то мистической верности прошлому, хрупкость которой они только что ощутили. Ах, нет, нельзя, чтобы все погибло! Жак казался ему еще немного ребенком, но его привязанность к Жаку оставалась прежней; она, пожалуй, даже еще возросла от сознания своего старшинства.

- По воскресеньям мы всегда дома, - говорила тем временем г-жа де Фонтанен Антуану. - Мы уедем из Парижа только после раздачи наград.

Глаза у нее засияли.

- Ведь Даниэль всегда получает награды, - шепнула она, не скрывая гордости. И, убедившись, что сын стоит к ним спиной и не слышит ее, внезапно добавила: - Пойдемте, я покажу вам свои сокровища.