- А вы тоже занимаетесь фотографией?

- Нет.

По едва приметной нотке смущения, проскользнувшей в ответе, она поняла, что задавать этот вопрос не следовало; она вспомнила, что его долгое время продержали взаперти, чуть ли не в тюрьме. По ассоциации идей и чтобы хоть что-то сказать, она продолжала:

- Вы ведь давно не виделись с Даниэлем, правда?

Он потупился.

- Да. Очень давно. С того дня... В общем, больше года.

По лицу Женни пробежала тень. Ее вторая попытка оказалась не намного удачнее первой; вышло так, что она нарочно напомнила Жаку историю с побегом в Марсель. Что ж, ну и пусть. Она все еще не могла простить ему этой драмы; в ее глазах он один был тогда во всем виноват. Она давно, еще не зная его, уже его ненавидела. Встретившись с ним сегодня перед чаем, она невольно вспомнила все то зло, которое он им причинил; он ей не понравился безоговорочно и с первого взгляда. Начать с того, что она сочла его некрасивым, даже вульгарным - из-за крупной головы, грубых черт лица, из-за тяжелой челюсти и потрескавшихся губ, из-за ушей, из-за рыжих волос, которые колосьями топорщились надо лбом. Она не могла простить Даниэлю его привязанность к такому товарищу и, ревнуя, почти обрадовалась, когда увидела, что единственное существо, дерзнувшее оспаривать у нее любовь брата, оказалось столь непривлекательным.

Она взяла на колени собачонку и стала рассеянно гладить ее. Жак по-прежнему не подымал глаз и тоже думал о своем побеге, думал о том вечере, когда он впервые переступил порог этого дома.

- Как вы находите, он сильно переменился? - спросила она, чтобы прервать молчание.

- Нет, - сказал он, но тут же, спохватившись, поторопился добавить: Все-таки переменился, конечно.

Она отметила эту добросовестность и оценила его стремление быть искренним, на какую-то секунду он стал ей менее неприятен. Уловил ли Жак, что он был на мгновение помилован? Он перестал думать о Даниэле. Теперь он смотрел на Женни и задавал себе самые разные вопросы о ней. Он не сумел бы выразить словами то, что приоткрылось ему в ее натуре; однако на этом выразительном и в то же время замкнутом лице, в глубине этих полных жизни, но не желающих выдавать своей тайны зрачков он угадал порывистость, нервность, трепетную восприимчивость. Ему подумалось вдруг, как хорошо было бы узнать эту девочку поближе, проникнуть в ее скрытное сердце, может быть, даже подружиться с ней. И полюбить ее? С минуту он мечтал и об этом - то была минута блаженства. Он забыл обо всех своих бедах, они канули в прошлое, теперь ему казалось, что он будет всегда только счастлив. Его глаза блуждали по комнате и порой ненадолго задерживались на Женни с любопытством и робостью; но он не замечал, как скованна девушка, как она настороженна. Внезапно, по свойственной ему прихотливости мысли, вспомнилась вдруг Лизбет - пустячок, привычный, домашний, даже ничтожный. Жениться на Лизбет? Впервые пред ним предстала вся ребячливость этого намерения. Как же быть? В его жизни вдруг образовалась пустота, ужасающая пустота, которую нужно было заполнить любой ценой - и которую так чудесно заполнила бы Женни, но...

- ...в коллеже?

Он вздрогнул. Она к нему обращалась.

- Простите?

- Вы учитесь в коллеже?

- Еще нет, - сказал он, смутившись. - Я сильно отстал. Со мной занимаются учителя, друзья моего брата. - И добавил, не думая ничего худого: - А вы?

Ее оскорбило, что он позволяет себе ее расспрашивать, но еще больше оскорбило дружелюбие его взгляда. Она сухо ответила:

- Нет, я не учусь ни в какой школе, а занимаюсь с учительницей.

У него вырвалась неудачная фраза:

- Да, для девочки это не имеет значения.

Она вскинулась:

- Мама так не думает. И Даниэль тоже.

Она смотрела на него с откровенной неприязнью. Он понял, что сморозил глупость, и, желая поправиться, самым любезным тоном сказал:

- Девочки и без того всегда знают, что им нужно...

Он окончательно запутался; мысли и слова уже не слушались его; у него было ощущение, что колония сделала из него болвана. Он покраснел, потом к голове прилила горячая волна и оглушила его; больше терять было нечего оставалось идти напролом. Он попытался в отместку сочинить что-нибудь похлестче, но в голове было пусто, и тогда, теряя остатки здравого смысла, он выпалил вдруг с той интонацией простонародной насмешки, к которой так часто прибегал его отец:

- Главное - чтоб характер был хороший, но в школах этому не учат!

Она сдержалась, даже не позволила себе пожать плечами. Но тут с подвывом зевнула Блоха, и девочка дрожащим от ярости голосом воскликнула:

- Ах ты, дрянная! Невоспитанная! Да, невоспитанная, - повторила она с победной настойчивостью. Потом спустила собачонку на пол, вышла на балкон и облокотилась на перила.

Прошло минут пять, молчание становилось невыносимым. Жак будто прирос к стулу; он задыхался. Из столовой доносились голоса г-жи де Фонтанен и Антуана. Женни стояла к нему спиной; она напевала одно из своих фортепианных упражнений и вызывающе отбивала ногою такт. Непременно рассказать обо всем брату, пусть он прекратит всякое знакомство с этим нахалом! Она ненавидела его. Украдкой взглянула и увидела, что он садит красный, с видом оскорбленного достоинства. Ее надменность удвоилась. Ей захотелось придумать что-нибудь очень обидное.

- Блоха, за мной! Я ухожу!

И она ушла с балкона, гордо проследовав мимо него в столовую, словно его вообще не существовало.

Боясь опять остаться в одиночестве, Жак уныло поплелся следом за ней.

Любезность г-жи де Фонтанен немного смягчила его обиду, но теперь ему стало грустно.

- Твой брат вас покинул? - спросила она у дочери.

Женни уклончиво сказала:

- Я попросила Даниэля сразу же проявить мои снимки. Это недолго.

Она избегала смотреть на Жака, подозревая, что тот догадался, в чем дело; невольное сообщничество усугубило вражду. Он счел ее лживой и осудил за ту легкость, с какой она покрывает брата. Она почувствовала, что он осуждает ее, и оскорбилась еще больше.

Госпожа де Фонтанен улыбнулась и движением руки пригласила их сесть.

- Моя маленькая пациентка заметно выросла, - констатировал Антуан.

Жак молчал, уставившись в пол. Он пребывал в полнейшем отчаянии. Никогда не стать ему больше таким, каким он был прежде. Он ощущал себя больным, незримый недуг разъедал его душу, делал слабым и грубым, отдавал во власть инстинктов, превращал в игрушку неумолимой судьбы.

- Вы музыкой занимаетесь? - спросила его г-жа де Фонтанен.

Он словно не понял, о чем речь. Глаза наполнились слезами; он поспешно нагнулся, делая вид, что завязывает шнурок на ботинке. Услышал, как за него ответил Антуан. В ушах шумело. Хотелось умереть. Смотрит ли на него сейчас Женни?

Прошло уже больше четверти часа, как Даниэль и Николь закрылись в стенном шкафу.

Войдя, Даниэль поспешил запереть дверь на задвижку и вынуть пленку из аппарата.

- Не прикасайтесь к дверям, - сказал он, - малейшая щель - и мы рискуем засветить всю катушку.

Поначалу ослепленная темнотой, Николь вскоре заметила возле себя раскаленные тени, сновавшие в красном мерцании фонаря, и постепенно различила призрачные руки; длинные, тонкие, будто отсеченные у запястий, они раскачивали маленькую ванночку. Она не видела Даниэля, ничего не видела, кроме этих двух одушевленных обрубков; но каморка была так мала, что она ощущала каждое его движение, словно он к ней прикасался. Оба старались не дышать, и оба, точно во власти какого-то наваждения, думали об утреннем поцелуе в спальне.

- Ну как... уже что-нибудь видно? - прошептала она.

Он нарочно ответил не сразу, наслаждаясь восхитительной тревогой, которой было проникнуто это молчание; избавленный благодаря потемкам от необходимости сдерживать свои порывы, он повернулся к Николь и, раздувая ноздри, жадно вдыхал ее запах.

- Нет, пока еще не видно, - проговорил он наконец.