— Садись, Василь Далматыч, за стол сей и пиши тайную грамотку во Псков, воеводе князь Андрей Никитичу.
Иван Васильевич несколько раз прошел вдоль горницы и, встав около стола, приказал писать:
— «Мой тайный приказ тобе, Андрей Никитич. Как получишь сию грамотку, немедля иди со всеми полками на Москву ближней дорогой. Яз пойду за тобой следом. Вести дурные о татарах, да и братья мои, Андрей большой и Борис, крамолят. Москва и города в осаду сели, в селах и деревнях люди в страхе, в леса бегут. Встретишься с братьями миром, пусть и не мыслят, что о всем ты ведаешь. Ежели ратью на тобя пойдут, разбей их и в полон обоих возьми. Вести пересылай чаще, токмо тайно, великому князю Ивану Ивановичу на Москву. Вборзе и яз там буду. Грамотку сию сожги, дабы никому о ней ведомо не было».
Иван Васильевич стоял возле дьяка и читал, что пишет он. Когда Далматов написал все, государь молвил:
— А теперь растопи воску, дабы яз положил печать свою.
Дьяк достал из ящичка, где была чернильница, толстый огарок восковой свечи, зажег его и накапал небольшой кружочек воска под написанным.
Иван Васильевич снял с пальца большой золотой перстень, на котором была вырезана его личная печать, лизнул ее и туго вдавил в горячий воск. Когда Иван Васильевич отнял печать от воска, на нем четко обозначился вдавленный круг, по краям которого тесно было написано: «Печать великого князя Ивана всея Руси». В середине же кружка был изображен лев.
Полюбовавшись на печать, Иван Васильевич проговорил вполголоса:
— Золотые руки у маэстро Альберти…
Но, вернувшись к делу, строго сказал:
— Грамотку сию в холст зашей при мне сей же часец, а яз и на него печать положу.
Когда все было сделано, государь добавил:
— Ныне же избери подьячего помоложе и покрепче. Скажи воеводе Ивану Руно, дабы из конников своих дал небольшую, но добрую стражу гонцу. За сие, мол, головой отвечает. На рассвете пусть гонят во Псков, к воеводе. По два коня на каждого взять, дать кормы добрые людям, а коням овес. Как воротится подьячий-то, днем ли, ночью ли, ко мне бы немедля дошел…
Весна тысяча четыреста восьмидесятого года ранняя, но неверная, сырая, дождливая, то с теплыми днями, то со снегом и крупой. Едва просыхать начинает, дороги провянут немного, вдруг метели снежные завернут. Стает все, опять солнце припекает, трава зеленеет, мать-мачеха кое-где распускается, мухи лесные на солнечном припеке сонно жужжат, а крутом грязь непролазная. Ни на санях, ни на колесах, да и верхом ехать весьма трудно, истомно и для коней и для людей.
Князь Андрей Никитович Ноготь-Оболенский, отягченный большим обозом с добычей и пешим полоном, шел медленно и, вместо того чтобы опередить великого князя, был еще в пути. Только гонцы от него часто приезжали к великому князю Ивану Ивановичу с разными вестями, среди которых были и тайные. Последняя весть от него была о братьях государевых, что из Ржева они пошли вверх по Волге в новгородские волости. Идут они весьма медленно из-за колымаг для семей своих и из-за множества всяких подвод с кладью.
Иван же Васильевич поспел с конными полками своими приехать в Москву по хорошей дороге — земля еще твердая была, и по утрам крепко подмораживало.
Повидав семью свою и старую княгиню, Иван Васильевич не получил успокоения. Многое в догадках его и тут подтвердилось, и первый день приезда от обеда до ужина провел он с сыном и с дьяком Курицыным в хоромах молодого князя: втроем думали они о многих делах и о разных известиях.
— Все вороги наши, — сказал Иван Васильевич, — единым кольцом обступили нас со всех сторон, как волки, да не сожрать им Руси. Токмо хуже всего межусобье…
— Отпустить на них надобно, мыслю яз, — горячо воскликнул Иван Иванович, — отпустить князь Андрея Никитыча Ногтя-Оболенского. Он борзо их в полон возьмет…
Иван Васильевич усмехнулся и возразил:
— Можно сие, Иване, можно. Верю, князь-то Андрей Оболенский разобьет их и полонит. Так и яз ранее думал, да Бог уберег. Ныне же мыслю челобитную им слать о мире, посулю городами их жаловать, вотчину Юрьеву поделить с ними обещаю…
Молодой великий князь с недоумением взглянул на отца, впервые почувствовав разочарование:
— Боишься их, государь-батюшка, — с некоторым вызовом спросил он отца.
Курицын заволновался, опасаясь гнева государева.
Но Иван Васильевич рассмеялся.
— Боюсь, Иване, — проговорил он просто, — токмо не братьев, а ворогов чужеземных. Помысли сам. Отзовем мы с тобой от татар князь Ногтя-Оболенского с полками и заставим биться с братьями, а пошто русским русских же воев бить?
Иван Иванович понял, и от смущения густой краской вспыхнули его щеки. Иван Васильевич заметил это и сказал:
— Пошто же двум русским ратям друг на друга идти? Лучше пусть вместе татар бить будут.
— Прав ты, государь, — с удовлетворением согласился дьяк Курицын.
Следом за братьями послал Иван Васильевич духовника своего, архиепископа ростовского Вассиана с боярами. Владыка нагнал обоих братьев в Молвятицах. Они приняли архиепископа, выслушали его и отпустили обратно в Москву с боярами своими, князьями Петром и Василием Оболенскими.
Сами же, узнав о разгроме Новгорода и о грозном государевом розыске, смутились, повернули к литовской границе, грабя и пустоша волости новгородские, и остановились в Луках Великих. Оттуда же били челом Казимиру, королю польскому, прося помочь им в борьбе с великим князем. Казимир отказал им во всякой ратной помощи и только дал им из своих вотчин в Литве город Витебск на прокормление семейств своих и дворов.
Вассиан воротился с послами братьев на Москву во вторник, двадцать восьмого марта, через пять дней после рождения у великого князя сына Георгия.
После празднования Пасхи, что была второго апреля, архиепископ Вассиан снова был послан государем к братьям в Луки Великие. На этот раз Иван Васильевич послал с ним бояр Василия Федоровича Образца, Василия Борисовича Тучу да дьяка Василия Мамырева.
— Посылаю вас, трех Васильев, — сказал с улыбкой Иван Васильевич, — сиречь трех царей, на двух братьев своих. Скажите сим отступникам, дабы шли они в свои вотчины. Яз же во всем жаловать их хочу, а князю Андрею даю два города на Оке — Калугу да Алексин…
Выехали из Москвы послы с архиепископом Вассианом только апреля двадцать седьмого, а прибыли в Луки Великие на двадцать пятый день, мая двадцатого, из-за весенней распутицы, какой много лет на Руси не бывало.
Братья и второй раз приняли посольство великого князя, но крайне высокомерно и дерзко, чувствуя себя в безопасности рядом с литовской границей. Думая думу со своими боярами перед ответом старшему брату, они говорили меж собой, что великий князь в страхе, не знает, куда ему деться…
— Со всех сторон полки иноземные идут на него, — со злорадной улыбкой шипел князь Андрей большой.
— Обложили его кругом чужеземцы-то, — хихикали бояре, — яко зверя охотники.
— Куда ни ткнись, — громко гудел князь Борис, — везде напорешься то на меч, то на копье, а из Дикого Поля идут на него кривые сабли татарские с лучами стрел…
— Пождем, — сказал князь Андрей, — еще ниже со страху кланяться будет, даст нам вотчины выбирать на нашу всю волю…
Владыке же Вассиану сказали:
— Пусть Иван государыню-матушку нашу о том молит, а мы еще подумаем.
С тем послы великого князя и на Москву отъехали. Вернулись же назад владыка и бояре скорее, чем в Луки ехали, ибо местами дороги подсохли уже, и только у рек и лесных озер от половодья еще топи и болота стояли. Все же в конце мая послы уж предстали пред государем.
Выслушав ответ братьев, великий князь усмехнулся и молвил:
— Добре. Узнают еще и они, как новгородцы мне челом били!
В этот же день степные дозоры, а потом и гонцы царевича Даниара прибыли к воеводе и наместнику московскому князю Ивану Юрьевичу Патрикееву с вестями о татарах. Все они, хоть из разных мест, одно и то же в страхе говорили:
— Татары Ахматовы!