— Истинны слова твои, отец мой и богомолец! — воскликнул Иван Васильевич. — Помощи твоей и церкви святой жду яз ныне! Русь православную спасать надобно от скверны латыньской! Клянусь пред Богом радеть о сем, живота не щадя!..

Государь встал и, несколько раз перекрестясь на образа, продолжал:

— Отче святый! Молю тя, скажи утре во храме слово о сем, хочу меч карающий обнажить на веры отступников и крестного целования преступников…

— Да поможет те Господь в сем деле святом, сыне мой! — воскликнул митрополит.

— Аминь, — отозвался великий князь и добавил: — Ныне же молю тя, подумай малое время с Федор Василичем, которого тут тобе оставляю. Он тобе, отче, все подробно о зле новгородском расскажет. Яз же за благословением на рать великую к матери своей поеду.

На другой день вся Москва, посады и пригороды загудели церковным звоном, от всех церквей пошли крестные ходы в Кремль к собору Михаила-архангела, где должен был служить обедню сам митрополит Геронтий и сказать слово о зле новгородском.

В Кремле все площади, улицы и переулки около церквей были полны народом. Стояли плечо к плечу, а в церкви и войти уж нельзя — столько людей там.

Гул колокольный и шум толпы был непрерывный, и только после обедни вдруг везде тихо стало: колокола смолкли, пения церковного не слышно, и на улицах в толпе тишина, словно вымерло все кругом. Это слово свое о зле новгородском начал митрополит Геронтий, но слово его слышно было только в соборе. Все же на улицах было тихо, говорили вполголоса, ибо слова владыки передавали по рядам от Михаила-архангела во все стороны.

Митрополит горячо призывал всех на защиту Руси и веры православной, говорил, что великий князь снова становится карающим мечом в руке Божьей против латыньства Господы новгородской.

В конце слова своего Геронтий повелел всему духовенству по всей Руси православной — во всех церквах и монастырях призывать народ на рать с новгородцами, от веры отступающими и крестоцелование преступающими.

После этого митрополит и служившие с ним епископы и священники в полном облачении вышли из собора вслед за великим князем, но государь вместе со всем семейством своим остался на паперти. Они же, сойдя на площадь, отслужили молебен о даровании победы московскому воинству.

Под звон колоколов, принимая благословение крестом от священников, стоявших на паперти, народ, взволнованный и возмущенный новой изменой новгородцев, в суровом молчании медленно стал расходиться по домам.

Иван Васильевич, все семейство его, старая великая княгиня Марья Ярославна и братья государя Андрей меньшой да Борис в колымагах своих поехали в хоромы великого князя.

Когда народ узнавал ехавших впереди обоих великих князей, Ивана Васильевича и Ивана Ивановича, громкое «ура» потрясало кремлевские улицы, прорываясь сквозь гул колоколов. Иван Васильевич, склоняясь к уху сына, прокричал ему:

— С сего дни проповедь митрополита пойдет по всей Руси. Слова его, яко незримые воины, почнут бить новгородцев за измены их. Народ за нас будет, а в сем главная сила для полков наших…

В ближайшие же дни после молебствия на площади принялся великий князь за приготовления к войне. Прежде всего послал он гонца к великому князю тверскому Михаилу, брату покойной Марьюшки.

— Узрим вборзе, что и как дядя твой родной для нас содеет, — сказал он сыну, — он тоже от нас в зарубежную сторону глядит…

— Не посмеет, чаю, в помощи нам отказать, — неуверенно произнес молодой великий князь.

Иван Васильевич усмехнулся.

— Днесь с часу на час жду ответа, — сказал он, нетерпеливо потирая руки. — Первая ласточка будет…

Дверь в покой государя отворилась, и начальник княжой стражи Ефим Ефремович ввел боярского сына Леваш-Некрасова, которого Иван Васильевич посылал в Тверь.

— Сказывай, — приказал великий князь.

— Великий князь тверской тобе повестует: «Будь здрав брат мой, подай Бог тобе успеха. Шлю яз тобе воеводу своего знатного князя Михайлу Федорыча Микулинского со многими полками. Будешь идти землей моей, везде полкам твоим корм готов будет: и людям и коням. Яз же сам рад буду за столом у собя брата моего видеть…»

— Добре! — воскликнул радостно великий князь и, налив кубок вина подал его вестнику.

— Пей, Трофим Гаврилыч, во здравие да иди отдыхать. Вижу, вельми устал…

— Будьте здравы, государи, — проговорил вестник и, выпив, вышел с поклоном…

— Теперь, Иване, других твоих дядей звать буду, — весело продолжал Иван Васильевич, — Андрея большого да Бориса. Андрей-то меньшой и сам пойдет. А о старших братьях придется мне бабке твоей челом бить. Ее послушают — она их опора…

В хлопотах этих предвоенных и август прошел, и в последний день его журавлиный отлет начался. Наступил и сентябрь-ревун, и встретила Русь на первое число праздник Семена-летопроводца. Начались уж в деревне посиделки и осенние хороводы, а великий князь все еще не начинает похода, давно уж решенного. Все с воеводами думает и все карты, которые чертили еще для шелонского похода семь лет назад, снова разглядывает. Воеводы же волнуются и, не смея сказать Ивану Васильевичу, сыну его Ивану Ивановичу докучают, что время зря государь упускает, новгородцам дает к войне подготовиться…

Не выдержал молодой великий князь и сентября десятого сказал осторожно об этом родителю своему, якобы от себя…

Рассмеялся великий князь и спросил, глянув в лицо сыну:

— Воеводы подучили?

Иван Иванович вспыхнул от смущения и признался отцу.

— Докучали, государь, — ответил он, смеясь, — но и яз сам промедления сего страшусь…

— Эх, сыночек, — сказал Иван Васильевич с ласковым упреком, — поспешишь — людей насмешишь, а то и хуже — сам наплачешься. Вот сей часец придут воеводы на думу, яз с ними и поговорю.

Увидев тревогу на лице сына, он весело добавил:

— Не бойся, сговор ваш не открою…

Часа за два до обеда собрались воеводы в трапезной великого князя, где уж по всем столам были разложены военные карты.

— А ведаете, воеводы, — неожиданно среди начавшейся беседы спросил Иван Васильевич, — днесь сынок меня попрекнул, что медлю идти к Новугороду?

— А что ж, государь, — откликнулся воевода Иван Димитриевич Руно, — право молодой государь баит. Изгоном на ворогов пасть надобно, сам ты нас сему учил…

— Каюсь, Иван Митрич, учил сему, — с усмешкой ответил великий князь, — да, видать, не всему выучил…

— Изгон-то изгоном, — заметил князь Федор Давыдович, — на таком дальном пути мыслить о нем рано. Нечаянность добра, когда уж бой идет, но все же, государь, пошто ворогам время давать. Сам ведаешь, город крепят, с королем Казимиром сносятся всяк день…

Видя, что все воеводы согласны с князем Федором и готовы поддержать его, Иван Васильевич насмешливо сощурил глаза и спросил:

— А с царем Ахматом они сносятся? Тыл-то у нас есть аль нет?

Воеводы смутились, а Федор Давыдович хлопнул себя ладонью по лбу и воскликнул:

— Ах, яз, старая колода! Прости, государь, — о малом, об Орде забыл! Орде ведь, чем ближе к зиме, поход-то на нас трудней, а нам — легче…

— Истинно, — смеясь, одобрил Иван Васильевич, — ведь сам Ахмат о сем в ярлыке своем пишет, баит там о сердце зимы, о девяноста днях. Мыслю, зимой-то тыл спокоен у нас будет. В крымских же степях, да и у Хвалынского моря тепло и зимой, и там турки, а может, и Узун-Хасан с Ахматом заратятся. Посему хочу ждать до конца сентября. Может, вести какие пришлет еще нам Матвей-то Бестужев. Будет все крепко в тылу, можно будет и царевича Даниара с его полками к Новугороду взять. Хватит на Оке-то и одного царевича Муртозы…

— Когда же идти-то, государь, намечаешь? — спросил князь Данила Холмский.

— На всяк день готовыми быть надобно, — ответил великий князь, — а наипозднее — в самый конец сентября, в самый Маремьянин день…

Сентября двадцать пятого прибыл из Торжка на Москву гонец от наместника государева, от Василия Ивановича Китая.

Вестник этот обоим государям в присутствии воеводы князя Патрикеева и дьяка Курицына поведал: