Неожиданно для всех он вдруг весело улыбнулся, а в мыслях его промелькнуло: «Улита едет, когда-то будет! Пока же время у татар купить надобно. Блеснуть золотом в жадные глаза их…»

Он сделал знак Ховрину, и тотчас же, выйдя из-за рядов стражи, слуги внесли лубяной короб с драгоценностями, потом другой такой же короб, после того стали вносить соболей и поставы ипских сукон и камки. Когда все составили на полу перед троном государевым, великий князь встал и молвил:

— Все сие — дары великому царю Ахмату, да живет он сто лет, и слугам его с почетом и любовью от великого князя московского.

Дьяк Курицын перевел эти слова татарам, которые все в знак удовольствия пощелкали языками и, прижав правую руку сначала к сердцу, потом ко лбу, опустили ее к полу и низко поклонились, на шаг отступив назад.

— Живи, княже, — заговорили татары все разом, — многие тобе лета!

Когда великий князь снова сел на трон, казначей государев Димитрий Владимирович велел поставить на скамью первый лубяной короб и, держа в руках опись содержимого в этом коробе, велел вынимать вещи и ставить на стол.

В это время великий князь, склонясь к сыну, шепнул ему с усмешкой:

— Гляди, как дары новгородские отторгают новгородцев от их же союзников!..

— Дары царю Ахмату, — произнес Димитрий Владимирович и стал перечислять все драгоценные вещи из золота и серебра, украшенные финифтью, чернью, резьбой и чеканкой, сверкающие самоцветами и жемчугом. Тут были золотые чарки весом в гривенку, достаканы и кубки весом от двух до четырех гривенок, блюда, сулеи и мисы серебряные от шести до двенадцати гривенок, сабли в золотых и серебряных ножнах, усыпанных каменьями драгоценными…

— Десять поставов сукон ипских разных цветов, три постава камки, рыбий зуб, — продолжал читать казначей, а слуги приносили называемое, ставили на стол и возле стола с подарками Ахмату…

Среди посольства татарского все это вызывало оживленные разговоры с причмокиванием губами и прищелкиванием языком от восхищения.

— Подарки женам царя Ахмата, — стал читать Ховрин второй список, а слуги стали вынимать из короба украшения женские: перстни и серьги с дорогими каменьями, обручи золотые, булавки с пружинами, гребни из черепахи и прочее, для красы женской нужное.

Потом принесли слуги пять поставов дорогого разноцветного шелка и два постава парчи золотой и серебряной.

Еще более оживления вызвала разборка второго лубяного короба. Вся передняя великого князя загудела, как улей.

Великий князь сам выбрал красивую золотую чарку с бирюзой и жемчугом и подарил из рук своих мурзе Бочюке. Тот прижал ее к груди и ко лбу, низко поклонясь великому князю.

Иван Васильевич, сидя на высоком троне, с презрением щурил глаза на толпу жадных степных хищников и ясно видел всю Орду, которую «Господь уже переменил»:

— Орды не будет, — беззвучно прошептал он…

Великий князь московский в Орду не пошел: Ахматова же посла отпустил он шестого сентября, сказав ему такие слова:

— Великому царю Большой Орды Ахмату-хану, да продлит Бог годы живота его, повестуй: «Отец и повелитель наш! Мы подчинены и послушны вам, а нам на пороге государства важна ваша милость. Дабы вспомнили нас добрым словом, шлем вам в изобилии драгоценные подарки, а покорив врагов своих, посылать еще более даров будем, ибо верны вам, как было сие при Саине-царе, при самом Батые. У нас врагов много, и мы боимся, как бы они не содеяли нам злой западни, сказывая ложные вести. Вы не верьте словам их, пока не получите правдивых вестей от нас. Веруем в вашу благожелательность, посылаем с вашим послом своего посла, боярина Матвея Бестужева».

В этот же день вечером был вызван к государю боярин Бестужев на думу с обоими государями, старым и молодым, и дьяком Курицыным, который со слов Ивана Васильевича уже наказы составил и по утверждении государем послу их вручил при обоих великих князьях.

Прощаясь с Матвеем Бестужевым, Иван Васильевич троекратно облобызал его и благословил.

— Да поможет Господь тобе и в пути и в делах с Ахматом, — проговорил он. — Трудно сие будет, но порадей для Руси православной. Ласкай хана, обещай все, что он похочет. Всякой ценой нам время у Орды купить надобно. Опричь даров, которые хану, ханшам и мурзам предназначены, даст тобе Димитрий Володимирыч корабленников золотых, чарок, кубков, перстней и прочего из мелочи на бакшиш и рушвет ханским вельможам. Долго в Орде не будь, ворочайся борзо. За подарки вельможи татарские тобе в сем помогут…

В то же самое лето тысяча четыреста семьдесят седьмое, с великого поста, февраля двадцать третьего, началось меж Москвой и Новгородом никогда не бывалое. Приехал на Москву посадник Захарий Григорьев со многими новгородцами челом бить великому князю, чтобы дал он им от себя пристава: одним — как ответчикам, другим — как истцам. Докладывая о сем Ивану Васильевичу, престарелый дьяк Степан Тимофеевич Бородатый говорил ему с великим удивлением:

— Не бывало, государь, у них обычая до самого сего дни к великому князю на суд ездить…

Но Иван Васильевич все же принял всех челобитчиков, судил их и своих приставов им дал.

Вслед за ними, на второй неделе поста, еще более новгородцев в Москву понаехало. Были тут посадники Иван Кузьмин да Василий Никифоров и другие, множество житьих людей, много иных новгородцев, и горожан и поселян, были даже вдовы и черницы и вообще все судом новгородским обиженные. Все они челом били великому князю: одни — обиды искать, другие — ответ держать…

Было среди этих жалобщиков много доброхотов московских, особливо из молодших и черных людей, которые преданы Москве были по совести, желали быть под рукой великого князя, а не под рукой Господы и короля Казимира.

От этих людей через дьяка Бородатого и по донесениям наместников своих новгородских узнал Иван Васильевич, что в Новгороде на вече силу взяли молодшие люди, которых все черные люди поддерживают, что Господа уже самовластно распоряжаться не может, что даже сам архиепископ новгородский уж против веча не идет.

Все же, по осторожности своей, великий князь не предпринимал никаких решительных действий. Он внимательно приглядывался и терпеливо ждал, что будет дальше.

И вот в марте нового года, на пятой неделе великого поста, прибыли на Москву к обоим великим князьям, к Ивану Васильевичу и Ивану Ивановичу, послы от архиепископа Феофила и от веча новгородского: Сидор, игумен Николо-Белого монастыря, вечевой подвойский Назарий и вечевой дьяк Захарий били челом великим князьям, были бы они Новгороду не господами, а государями.

Снова пред великими князьями предстал знакомый уж им Назарий, красивый юноша с сияющими глазами.

— Мы, государь, — сказал он великому князю, — все доброхоты московские, ныне объединились крепко со всеми против Господы. Ныне на вече сила у нас. Все молодшие за един стали. Нонечко вече все, без Господы токмо, к тобе нас послало звать тобя государем Новугороду, потому живота в Новомгороде никому нет, опричь Господы. Мы, государи, руки к вам простираем, ко владыкам нашим: протяните и вы нам руку помощи. Содейте сие, государи, пока еще в силе мы, а Господа в страхе великом, не видя собе помощи ни от царя Ахмата, ни от короля Казимира…

Такие же речи говорили и два других посла, подтверждая слова Назария. За это старание и помощь Москве великий князь наградил дьяка и Подвойского вотчинами, а Сидору обещал через митрополита устроить его игуменом в большом монастыре на Москве или близ Москвы.

Великий князь был доволен и решил закрепить это изустное решение веча, на котором в этот раз сила оказалась за молодшими и черными людьми…

— В сих, — молвил он сыну, — оплечье наше против Господы. Поддержать их надобно.

— Как же поддержать-то? — спросил отца Иван Иванович. — Ведь у Господы полки есть, а у доброхотов наших вся сила — токмо они сами…

— Их в свое время московские полки поддержат, — усмехнувшись, заметил Иван Васильевич, — а пока мы вот подумаем, кого в Новгород отпустить послами ко владыке и вечу новгородскому. Мыслю, дьяка да двух воевод с крепкой стражей…