Когда молодой великий князь ушел после завтрака, Иван Васильевич заметил, что Марья Ярославна заволновалась, хотя и старалась скрыть это. Наконец, не выдержав, она заговорила с горечью:
— На что руку свою ты подымаешь, Иванушка? Владыка Геронтий сказывал, от святых обителей вотчины отторгаешь ты…
— Отторгаю, матушка, от излишков их, — почтительно и спокойно ответил Иван Васильевич. — Государству сие надобно. Монастырям же государство — защита от разорений татарских и еретических настроений.
Старая государыня только глубоко вздохнула, но ничего не ответила. Помолчав, она спросила:
— А у Софьюшки был?
— Нет, еще не был. Тобя ранее видеть хотел да сыночка. Сей часец иду к ней…
Иван Васильевич встал из-за стола и простился с матерью.
Когда великий князь вступил в хоромы супруги своей, Софья Фоминична, хотя и отяжелела еще больше, все же выбежала ему навстречу с обеими дочками. Она радостно улыбалась, и лицо ее загорелось румянцем.
— Ah! Che piacere![86] — воскликнула она. — Che piacere!
Иван Васильевич обнял ее и трижды поцеловал, потом приласкал дочек и понес их обеих на руках, следуя за женой в трапезную.
Здесь встретил его дворецкий Данила Константинович и, здороваясь с государем, почтительно поцеловал его руку.
— Данилушка, — молвил великий князь, — Русалка Михаил Яковлич здесь?
— У казначея твоего, государь, — ответил дворецкий, — подарки новгородские твои на хранение ему сдает по описи…
— Сходи к нему со слугой государыни, попроси от моего имени небольшой короб один, он ведает какой, да принеси его сюды.
— Что ты велишь нести Даниль? — спросила Софья Фоминична, сияя улыбкой и догадываясь, что это подарки.
— Сей часец увидишь, — смеясь, ответил великий князь и налил чарку заморского вина себе и жене.
Когда великая княгиня взяла свою чарку, Иван Васильевич чокнулся с ней, молвил:
— Твое здоровье!
— И твой здорофь! — ответила она и, обняв мужа, снова трижды поцеловала его.
Вошел дворецкий, а следом за ним слуга с лубяным коробом. Сорвав с короба крышку, Иван Васильевич достал из сена большой золотой ковш весом две гривенки, украшенный самоцветами, потом большую серебряную мису весом двенадцать гривенок, а в ней — золотые обручи, перстни и серьги с алмазами, изумрудами, яхонтами и жемчугом. Были в коробе и золотые чарки и кубки.
Каждую вещь Софья Фоминична встречала с восторгом и радостью, восклицая, как всегда, по-итальянски:
— Grazia, mio sovrano! Non capisco in me della giora![87]
Когда все было извлечено из сена, а дворецкий и слуга ушли, унося пустой короб, великая княгиня, восхищаясь подарками, стала расставлять посуду на полки поставцов, а серьги, перстни и обручи укладывать в ларцы.
Иван Васильевич, довольный искренней радостью жены, подошел к ней и сказал:
— Мне надобно думу думать пред обедом в моей трапезной…
Увидя, что Софья Фоминична огорчилась и нахмурилась, добавил ласково:
— Яз отдыхать после обеда приду в твою опочивальню…
Она сразу просветлела и, обняв мужа за плечи, проговорила со смехом ему в самое ухо:
— Sono agli ordini snoi, mio sovrana![88]
В одиннадцатом часу дня Иван Васильевич был уже в своей трапезной, где его ожидали великий князь Иван Иванович, князь Иван Юрьевич Патрикеев и дьяк Федор Васильевич Курицын.
Встреча была сердечной и радостной, но после обычных приветствий государь сразу же приступил к делу.
— Хребет змее новгородской перебили, — начал он весело, — токмо жало еще не вырвано. С Божьей помощью и сие вборзе содеем.
— Великие дела творишь ты, государь, — радостно отозвались дьяк и наместник, — крепишь Русь православную.
— Не забывает Бог, не забывает нас своей милостью! — воскликнул великий князь и, обратясь к стремянному своему, сказал: — А ну-ка, Саввушка, прикажи вина подать нам и белого и красного из новгородских подарков…
Помолчав немного, государь спросил:
— Готовы ли списки служилых дворян, которых в ратных помещиков обращать будем?
— По мере сил, государь, изделано, — ответил князь Патрикеев.
— Вот, государь, списки, — продолжил Курицын. — В них указаны токмо годные к ратному делу. Мы с князем Иваном Юрьичем тех выбирали, кто в ратях бился и многим воеводам ведомы, яко добрые вои.
Федор Васильевич разложил на столе два объемистых списка, но не равных: один был во много раз толще другого.
— В сем списке, государь, — проговорил дьяк, указывая на меньший, — разные ратные люди: коло ста человек из бедных служилых князей, более воев из Ярославского и Ростовского княжеств, а сверх того разные ратные люди из московских боярских и служилых родов. Их более двух сот…
— А в большом списке? — спросил Иван Васильевич, хмуря брови, но тотчас же просиял, получив ответ:
— Токмо дети боярские, — ответил Курицын. — От многих городов тут они собраны: от Москвы, Ростова, Звенигорода, Юрьева-Польского, Суздаля, Устюжины, Переяславля, Володимира, Костромы, Димитрова, Ярославля и прочих мест! Всего, государь, коло двух тысяч!..
— Добре, добре сие! — радостно воскликнул великий князь. — Обратим мы государство Господы новгородской в государство московских помещиков! Выпьем за новое государство, наливай кубки, Саввушка!..
Но князь Патрикеев и дьяк Курицын онемели от удивления, поразил их неожиданный поворот мысли Ивана Васильевича. Первым пришел в себя дьяк Курицын, встал и, отдав низкий поклон государю, сказал взволнованно:
— Великое дело, государь, тобой придумано! Вся Русская земля тобе за сие поклонится. Ты более, чем Святогор-богатырь, — землю ты святорусскую переворачиваешь!..
— Пока токмо пробую, — усмехаясь, возразил великий князь. — Взял яз для помещиков вотчины токмо у шести златопоясников, которых сюды в оковах прислал, да у двух монастырей богатейших: у Юрьева — семьсот двадцать три обжи,[89] а у Аркажского — триста двадцать три обжи! Не хочу пока гусей дразнить. Бог даст, так дело сие доведем, что сам плод в руки падет, без пролития крови!
Иван Васильевич, как это бывало с ним часто, задумался на краткий миг и забыл обо всем вокруг себя. Вдруг он неожиданно поднялся с места и стал ходить крупными шагами вдоль трапезной.
— Нет, сего не убоюсь! — резко произнес он, остановясь перед собеседниками. — Ежели детей боярских не хватит, наберу лучших из холопов московских, посажу их на землю служилыми людьми! Особливо вдоль рубежей наших! И сии помещики служилые будут во всем равны дворянам и сами потом дворянами станут.
Этим новшеством, которое путало взаимоотношения всех сословий, изумлен был не только родовитый князь Патрикеев, но даже и Курицын, выходец из простого служилого рода. Это грозило развалом всех обычаев, разорением порядка всей жизни государственной…
Выслушав все опасения и возражения, великий князь весело усмехнулся и молвил:
— А вы смелей о сем сказывайте. Чем же сие новшество дивит и пугает вас?
— Государь! — горячо воскликнул князь Патрикеев. — Да как же тогда всем вотчинникам быть? Ведь все наши холопы и послужильцы дворянами быть захотят. Кто же в слугах у нас останется…
Иван Васильевич громко рассмеялся и продолжал:
— Сего не страшитесь! За время живота нашего токмо в Новомгороде и землях его сотворить сие успеем. На Москве же сие сотворят дети и внуки наши. При единодержавстве в государстве не может быть вотчинных государей, а могут быть токмо слуги государевы…
Накрыли стол для обеда и стали подавать кушанья. Проголодавшийся Иван Васильевич с удовольствием потер руки и заметил, смеясь:
— Сие вовремя. Ну, прошу всех за стол. Мыслю, вы так же голодны, как и яз. Для началу же выпьем за всех послужильцев, которых испоместим в новгородской земле!..