Глава 12

Рука Рима

На Ераста, на все гораздого, ноября десятого, разыгралась метелица. За окнами жарко натопленных горниц с утра до обеда сыпал сплошной крупный снег. Пред самым же обедом, будто кто оборвал — прояснилось сразу, и не летит более ни одной снежинки. Все тучи развеялись, и блестит на солнце под синим небом чистый, ослепительно белый снег.

Великий князь, разговаривая с дьяком Курицыным и дворецким Данилой Константиновичем, подошел к окну и загляделся на яркие сверкания среди наступившей тишины.

— Чаю, — сказал он, обернувшись к собеседникам, — царевна-то и фрязины ее николи погоды такой не видали.

— У них, государь, — заметил дьяк Курицын, — круглый год лето. Снежок иногда бывает, да попадает немного и тут же тает, грязь токмо разводит, а красоты такой зимней знать не знают…

— Зато морозов наших тоже не ведают, — молвил, усмехнувшись, великий князь.

— Обыкнут, — сухо заметил Данила Константинович, — фрязины все похваляются: рай-де у них, а сами на Русь, как мухи на мед, летят.

Но государь переменил разговор, перейдя сразу, как всегда, на главные свои мысли.

— Папа-то, — произнес он медленно, — на Ерусалим нас подмануть хочет, а нам Москва-то дороже Ерусалима. Да и султан ныне нам дороже папы рымского, ведь нам побить надобно и Орду татарскую и короля Казимира…

— Истинно, государь, — сказал дворецкий, — нечего нам соль в чужую кашу сыпать, когда своя несолена…

— Верно, Данилушка, — весело блеснув глазами, молвил Иван Васильевич. — О сем и Господа новгородская разумеет, недаром она к латыньству тянется.

— Да и Ватикан, государь, о сем ведает, — заметил Курицын, — тоже недаром и Бонумбре со владыкой Феофилом и с Борецкими в Новомгороде таимничает…

— Добре, добре разумеешь, — согласился великий князь, — свои меры принимай, Федор Василич…

Обратясь к дворецкому, он продолжал:

— Ты же, Данила Костянтиныч, о встрече царевны думай, дабы ни в чем огрешек у нас не было. Все сие ведь на глазах всего света деяться будет. С государыней Марьей Ярославной и владыкой Филиппом думай да у Федора Василича спроси, когда надобно: знает он чужеземные обычаи…

— Разумею, государь. Яз и за нашими обычаями и за фряжскими давно приглядываю. О посольстве же рымском, о почете и корме с Федор Василичем и со Степан Тимофеичем вместе подумаем…

Великий князь, вдруг о чем-то спохватившись, воскликнул:

— Забыл совсем! Скажи, Федор Василич, дьяку Гусеву, пусть запишет наказ мой. Когда сводить законы почнет, то пусть укладывает их по гнездам. Собирает пусть в одно гнездо все сходные проступки и провинности, и при кажном таком гнезде точно указывает соответственные наказания…

— Разумею, государь, — сказал Курицын и, достав небольшой свиток, перо и чернильницу, которые при себе всегда носил, продолжал: — Сей же часец запишу слова твои.

— Добре, — похвалил великий князь, — да запиши еще для себя уж. Ныне же завести лари для грамот всяких посольских. Для каждой земли отдельный. Один — для Орды, другой — для Казани, третий — для Менглы-Гирея, и дале по ларю: Литве, Рыму, султану турскому и прочим, которые потом будут. Пусть сие под твоим началом будет, пусть посольским приказом будет. Не забудь, дабы при каждом ларе список был, в котором обозначь, что в ларе сем есть.

— По крымским делам, государь, ларь уж заведен, — молвил Курицын, — по рымским тоже…

В дверь постучали. Дворецкий выскочил в сенцы и тотчас же вернулся с гонцом, которого сопровождал начальник княжой стражи.

— Будь здрав, государь, — помолясь, сказал гонец. — Вести от царевны.

— Сказывай, — молвил великий князь.

— Бояре твои Беззубцев да Шубин и дьяк Мамырев повестуют: «Будь здрав, государь, на многие лета. Утре, на Федора-студита, Бог даст, к вечеру в селе Мячкине будем. Тут заночуем, а с утра отъедем, дабы до литургии в стольный град поспеть. Токмо еще скажем, государь, не во гнев тобе: смущен народ-то распятием, что Антон пред царевной открыто возит по обычаю латыньскому. На все воля твоя, государь. Мы токмо упреждаем. Прости слуг своих, государь».

Великий князь, переглянувшись с дьяком Курицыным и дворецким, молвил:

— Ныне же после обеда думу созывайте у государыни с братией моей и со всеми боярами ближними и дьяками…

— И митрополита, государь, о сем спросить? — обратился к Ивану Васильевичу дворецкий.

— Ране на совете семейном подумаем. Дело тут не токмо церковное, — ответил государь и, обратясь к гонцу, спросил его: — Как путь-то? На колесах едете? Может, возки послать надобно? Ишь, снегу-то намело!

— Нет, государь, — ответил гонец, — снег-то уж тает. Может, и до самой Катерины на колесах ездить будем. Ныне же, государь, кони на полозьях-то еще не вывезут…

После обеда великий князь, не раздеваясь, прилег на постель в своей опочивальне. В душе его была пустота непонятная, ничего он не чувствовал в сердце своем, а только все в мыслях своих обсуждал и обдумывал. Дела государственные более и более овладевали им, а своя жизнь отошла куда-то в сторону.

Тихо вошел дворецкий и стал около государя.

— Присядь возле, Данилушка, — глухо молвил Иван Васильевич.

Данила присел в ногах великого князя.

— Знает она о сем?

— Знает, государь.

Иван Васильевич глубоко вздохнул и заговорил ровным, спокойным голосом:

— Любовь моя навсегда изгорела, Данилушка. Не бывать тому после Дарьюшки. Мужику же без женки не жить. Так сам Бог сотворил. Токмо не хочу яз по неведомым блудливым женкам тайно ходить, детей своих по чужим дворам раскидывать. Пусть нелюбимая, а жена родовитая, законная, и сыны и дщери от ее всем ведомы будут и в своих и в чужих землях чтимые.

— А мне вот, государь, не дает Господь сынов-то. Токмо одне девки, — с досадой сказал Данила.

— Божья воля, — возразил государь, — наследник-то у меня уже есть. Женю его на иноземной царевне. Дочерей же моих короли да государи чужеземные в жены возьмут…

В сенцах кто-то пробежал, дверь быстро распахнулась, и на пороге появился княжич Иван, высокий, крепкий, похожий и на отца и на мать. Иван Васильевич, поднявшись с постели, обнял сына и шутливо спросил:

— Ну, государь всея Руси, сказывай мне, пошто пришел?

Княжич Иван радостно улыбнулся шутке отца и весело ответил:

— У бабуньки все уж собрались. Тебя ожидают…

В покое государыни Марьи Ярославны было людно: были братья великого князя, из родни еще князья Патрикеевы, а из ближних бояр и дьяков — князья Ряполовские и Ховрины, Курицын и Бородатый, и еще духовник великой княгини престарелый отец Александр и дворецкий Данила Константинович.

Все встали и поклонились великому князю, когда тот вошел с сыном своим. Отдав поклон всем, отец и сын повернулись к иконам, пред которыми стоял уж в епитрахили духовник великого князя.

После краткой молитвы, крестясь, все стали садиться за стол пред великими князьями и княгиней.

— Государыня-матушка, братия и все ближние нам, которые тут есть, — начал государь, — почнем думу нашу о том, о чем вам сей часец поведаю…

Великий князь подробно рассказал, как легат папы архиепископ Антонио Бонумбре латинское распятие пред царевной несет, чем народ весьма смущает. Рассказал, что послов московских в Риме очень чтили и ласкали, что-де и нам на честь нужно честью ответить, но и веры своей не умалить.

— А ежели, — закончил великий князь Иван Васильевич, — сами сего разрешить не сможем, пошлем к богомольцу нашему, митрополиту Филиппу, дабы помог нам в сей трудности.

Первым выступил князь Андрей Васильевич большой.

— Яз полагаю, — сказал он, — честь за честь воздавать надобно, дабы чужеземцы не посмеялись на невежество наше…

Речь сия разволновала отца Александра.

— Не было сего у нас на Руси святой, — воскликнул он с гневом, — дабы почести отдавать латыньской вере! Учинил было то митрополит Сидор, да и погиб!..

Спор пошел жаркий, а время идет, и захотел князь Юрий Патрикеев помирить обе стороны, ибо о многом ином еще подумать надобно было.