Сев за стол, Иван Васильевич некоторое время молчал, внимательно поглядывая на собравшихся, и наконец глухо произнес:
— Собрал ныне вас у собя для-ради сугубо тайной думы о том, как нам впредь жить и строить дела государства, веры и церкви. Дьяк Иван Василич расскажет нам, как тайно он в Любеке мои наказы о сем исполнял…
Поднялся с места статный красивый седобородый человек.
Поклонившись Ивану Васильевичу, он молвил:
— Ты, государь посылал меня дьяком при посольстве Юрья Траханиота во фряжские и немецкие земли, но мы дальше Любека проехать не могли — война у короля Максимиана с францюжским королем. А в Любеке, где живет и работает на своем печатном дворе книгопечатник Бартоломей Готан, яз задержался для ради твоих печатных дел. Вот уж тринадцать лет сей печатник по твоим заказам изготовляет все нужные тобе книги: «Псалтырь» в переводе Федора Жидовина, «Житие святого Силивестра» папы рымского, «Слово Афанасия Александрийского», «Сочинения Дионисия Ареопагита», «Слово Косьмы пресвитера на богомилов» и другие книги, как то: «Шестокрыл», «Логика», «Аристотель» и разные астрологические и гадательные сочинения…
— Про все сии книги ворог наш Геннадий уже узнал, — перебил дьяка митрополит Зосима, — а Иосиф, игумен волоцкий, пишет про нас: «Еретики, любители звездозакония, чародеяний, чернокнижия»…
— Ныне яз, — продолжал Иван Волк, — передал Бартоломею твой новый заказ и в подарок ему камку да охранную грамоту с большой золотой печатью, по которой ему всюду путь будет без препон. Пока мы в Любеке жили, сей Бартоломей нам толмачом был. Добре он все германские языки разумеет.
— Государь, — обратился дьяк Курицын к Ивану Васильевичу, — разреши мне слово молвить.
Иван Васильевич одобрительно кивнул головой.
— Для всех нас не тайна, — начал Курицын, — что все мы, собравшиеся здесь, причислены к еретикам. Архиепископ новгородский Геннадий громит нас и с амвона и в своих посланиях, что мы-де склонны к жидовству: икон не признаем, Богоматерь не чтим, в Христа-Спасителя не верим, а празднуем по-жидовски субботу. Для нас же ни христианство, ни жидовство не надобны. Сам Бог — только сила, которая сотворила весь мир и управляет им. Иосиф волоцкий зловредней для нас, нежели Геннадий. Он зорко следит за нами, наши книги читает и хорошо разумеет их. Точит он против нас свой меч красноречия. Человек он ученый и книжный и разумеет, что старые священные книги, которые пришли к нам или из Болгарской земли или из Сербской земли, переведены на наш язык плохо и неверно. Для людей ученых они не годны, а для верующего простого народа полны соблазна. И мы для разумения истины и понимания воли Божьей делаем новые переводы сами, и не токмо с греческого и латыньского, а и прямо с еврейского, и без евреев нам не обойтись в сем трудном и сложном деле. За все сие, нас ради клеветы или по невежеству, со злобой зовут «жидовствующими». Мы же токмо истину хотим знать. Народ же по темноте своей скорее поверит всем тем, кто нас хулит и называет еретиками, нежели нам.
— Верно все сие, — сказал государь. — Но надо еще прибавить то, о чем хлопочет Геннадий. В письме своем митрополиту Зосиме Геннадий о многом ему пишет. Расскажи-ка, отче.
Поднялся со своего места старый митрополит Зосима и заговорил, как с амвона:
— Братие! Архиепископ Геннадий — хитрый сластолюбец и жадный мздоимец. Он везде, даже у ворогов, во вред Руси православной ищет токмо собе пользы. Когда посольство короля Максимиана было проездом в Новомгороде, сей Геннадий пригласил посла Юрья Делатора к собе на обед и вел с ним тайные беседы и подарки дарил. Посол расхвалил ему испанскую инквизицию и великого инквизитора Фому Торквемаду, который от короля Фердинанда Католика и его жены Изабеллы добился изгнания из Испании всех евреев, не похотевших принять христианскую веру. Геннадий пишет мне о всем том, дабы присоветовать и мне такие же меры против наших еретиков, и предлагает, яко жидов, карать их по-всякому и огнем и иной смертью казнить, из русских земель гнать… Иосиф волоцкий тоже начинает свои горячие проповеди о поголовной казни еретиков через сожжение. Он написал о сем целую книгу «Просветитель», в которой именем Божьим освящает и оправдывает, почему к еретику непозволительно питать никакого чувства жалости, и дерзко заключает письмо ко мне словами: «Кто не делает сего, тот поборник еретику и сам заслуживает строгого наказания и даже огненной казни».
Митрополит Зосима остановился на некоторое время, выпил несколько глотков квасу и продолжал:
— На соборе три года назад судили мы еретиков и предали их проклятию, то есть смерти духовной, но не телесной, а Геннадий в своем послании к собору требовал, чтобы всех еретиков огулом предали смертной казни. Аз на соборе тогда сказал: «Бог поставил пастырей приводить грешников к покаянию, а не казнить». Меня поддержали заволжские старцы — бессребреники нестяжатели Нил Сорский и кум государев Паисий Ярославов…
— Верно, тогда и яз с тобой согласился, — перебил речь Зосимы государь, — потому и приговорил токмо малую часть судимых к заточению по монастырям; остальных же — к более легким наказаниям.
Иван Васильевич обратился к Курицыну:
— Федор Василич, яз знаю, ты не все еще сказал, что хотел, а потому продолжи…
— Хитро и тонко ставят вопрос церковники, — сказал Курицын, — они сливают в одно: владение землями церковными и монастырскими с вопросом бытия и крепости православного государства. Всех же противников собирания земельных богатств церковью объявляют «колебателями правой веры и христианского государства». Вот как они пишут: «Аще у монастырей сел не будет, как же честному и благородному человеку постричься? А не будет честных старцев, отколе взять нам митрополита, архиепископа или епископа? Не будет же честных старцев и благородных, то вере и царству поколебание будет» Сии слова шлют они в народ с амвона и возбуждают смуту и недовольство великокняжеской властью, пугают народ наказанием души за гробом. «Душа человека свободна, — привел Курицын с усмешкой свою любимую поговорку, — но преграда ей — вера!» Вот оно и выходит, что палка о двух концах: не будешь с попами водиться — попы народ подымут против тобя; будешь с попами в одну дуду играть — они помогут народ закрепостить и доржать его в ежовых рукавицах — страхом получить вечные муки за грехи в загробной жизни.
— С попами или без попов, — перебил государь своего дьяка, — но мне сейчас нужны земли для раздачи служилым людям, сиречь дворянам. Государство наше стало так обширно, что не можно охранять его рубежи токмо своим московским войском. Монастыри же перестали давно быть нам крепостями на рубежах. Надо руки попам и монахам укоротить, власти государевой подчинить. Но, ежели народ пойдет за попами и монахами, яз против народа не пойду. Не время нам с народом расходиться и на рожон переть… Помните сие и разумейте. На сем думу нашу кончаю, а ты, отче Зосима, побудь со мной еще малость…
Когда бояре и дьяки разошлись, Иван Васильевич подсел к митрополиту Зосиме. Помолчав, он сурово молвил ему:
— Отче, знаю, что умен ты, как и дьяк мой Курицын, но о государстве мало печешься… Вина заморские стал ты пить, яко воду. Хочешь оставаться слугой государства и моим помощником, возьми собя в руки и призадумайся над моими словами. Прости мя, отче, за правду…
Зосима молчал некоторое время в смущении, теребя свою тощую бороду, и наконец робко заговорил:
— Телом немощен аз, государь. Глаза плохи. Тружусь же не по силам и не по годам. Составил аз перечень запрещенных книг, которые все подлежат уничтожению, а книги сии сам читал все до единой: «Остролог», и «Аристотелевы врата», и «Громник», и «Землемерие», и «Луцидарий» и прочие. И не с чужих слов али с чужого мнения запрет на них наложил. Паства моя велика. За душу каждого ответ перед Богом доржать буду, а помощников хороших мало. В грамоте попы слабы, а учиться ленивы. Споры, свару меж собой затеяли. Друг на друга наговаривают. Один указует: «Он стригольник», другой: «Он жидовствующий», третий кричит: «Вот богомил», или — того лучше — «крыжак». Всех надо рассудить, разобрать…