— Верно, Федор Василич, — воскликнул государь. — Люблю яз думу с тобой думать, всегда разумно присоветуешь. Пусть так и будет. Да и ты сам за Тверью пригляди. А сей часец сказывай, какие еще есть новые вести?
— Добрые вести, государь! — ответил Курицын. — Свершен град новый, крепкий град со стенами из камня и с бойницами и башнями-стрельнями супротив немецкого города Ругодива, на правом берегу устья Наровы. Наречен сей град именем твоим, государь: Иван-град.
— Добре! — воскликнул Иван Васильевич. — Ныне будем мы грамоты слать немцам не токмо через вестников, а и через пушки.
— Да, государь, беседы у нас будут у Ругодива много громче, чем были до сего. И другая для нас добрая весть пришла. Сказывают, двадцать третьего мая преставися великий князь литовский и король польский Казимир, а королем ныне в Польше стал его сын Ян-Альбрехт, великим же князем в Литве — другой его сын, Александр.
В дверь постучали. В сопровождении дворецкого вошел боярин Товарков.
— Будь здрав, государь, — поклонился боярин, — прости, без зова твоего.
— Сказывай, Иван Федорыч.
— Государь, во всем, что нам от доброхотов ведомо про князя Ивана Лукомского, а из людей его — про братьев Селевиных и про толмача латыньского, про ляха Матьяса, сии на розыске повинились. У князя Лукомского при обыске зелье найдено, которое в кафтан у него зашито было. И сознался он, что ядовитое сие зелье получил сам прямо из рук короля Казимира, дабы опоить тобя, если нельзя будет убить. Другие из слуг его…
— Другим вот круль смерть готовил, — проговорил Курицын, — ан смерть самого взяла! Бог-то злодеев покарал…
— И другие из слуг его, — продолжал Товарков, — и толмач Матьяс тоже во многих злоумышленьях покаялись и на многих еще иных указали; среди них некто повыше, кого назвать не дерзаю…
Государь побледнел и глухо произнес:
— Немедля судить их строго и казнить немилостиво, ежели суд вину утвердит. Сына же моего, князя Василья, за то, что в Литву бежать хотел, тайно взять за приставы, но в его же хоромах доржать и никого к нему не допущать, даже княгиню мою. Ты же, Федор Василич, заготовь приказ мой к шестому сентября на имя князь Василь Иваныча. Даю, мол, ему великое княженье в Твери. К тому же времю составим с тобой для Василья наказ и памятку для земских и ратных дел тверской земли…
Отпраздновав восьмого сентября в семье своей праздник Рождества Богородицы, князь Андрей Васильевич на другой день выехал с боярами из Углича на Москву, чтобы девятнадцатого сентября суды судить по своей трети. Как всегда в таких случаях, князь Андрей, любя блеск и пышность, ехал в сопровождении своих бояр и дьяков, окруженный многочисленной стражей и челядью в нарядных кафтанах. Следом за княжеской стражей, под надзором поваров, ехал обоз с мукой, крупами, маслом, с домашней птицей в клетках, а за телегами, по татарскому обычаю, пастухи гнали для трапезы князя сотни две молодых барашков.
Поезд князя Андрея Васильевича въехал в Кремль через Никольские ворота еще на ранней вечерней заре и проследовал в свои кремлевские хоромы, как обычно. Между тем, как только обоз прошел под воротами, за ним с резким лязгом затворились железные двери. Это смутило князя. Подозвав своего стремянного, он с легким раздражением спросил:
— Узнай, пошто в такую рань ворота затворили и у всех ли башен?
Быстро вернувшись, стремянный сказал:
— У всех башен, государь, ворота уж заперты на замки и цепи.
Андрей Васильевич был очень удивлен, но не проронил ни слова. Еще более удивился он, встретив у себя на дворе набольшего воеводу, князя Ивана Юрьевича. Патрикеев поехал ему навстречу. Шагов за десять он спешился и подошел к Андрею Васильевичу. Тот тоже спешился.
— Будь здрав! — почтительно и приветливо сказал князь Иван Юрьевич.
— Будь здрав и ты, — сухо ответил углицкий князь, но все же по-родственному троекратно облобызал старшего двоюродного брата, мрачно добавив: — Дошел-то яз по милости Божьей добре, а вот как уйду отсюда — не ведаю…
— Бог даст, и уйдешь добре, — дружественно молвил князь Патрикеев. — Надобно мне, княже, кой-что с глазу на глаз тобе сказать.
— Пожалуй, княже Иван Юрьич, в мои покои. Будь гостем дорогим, — пригласил князь Андрей Васильевич. — Туда без доклада взойти никто не посмеет. Побаим с тобой, яко близкая родня. Может, и совет мне благой подашь…
Пройдя в трапезную на половине углицкого князя, набольший воевода сел, по указанию хозяина, на стол рядом с ним. Когда они оба выпили заморского вина, князь Андрей Васильевич нахмурился и злобно спросил:
— Наш-то ненасытный государь чужие вотчины, яко промышленник зверя в лесах, добывает…
— Мыслю, на сей раз, — уклончиво ответил Патрикеев, — похоже на то…
Князь Иван Юрьевич помолчал и тихо добавил:
— Все мы в одном череду ныне стоим. А может, Господь и днесь помилует. Пронесет грозу мимо… Не наша в том воля и сила. Пока смиримся, а там — воля Божья. Может, все и по-иному повернется…
Углицкий князь, яростно скрипнув зубами, быстро произнес:
— Доживем, Бог даст, и до сего!..
— Твоими бы устами мед пить, — неожиданно сорвалось вслух у Патрикеева, и он побледнел от неосторожного слова.
Наступило молчание. Князь Андрей Васильевич насмешливо прищурил глаза и неожиданно спросил:
— Ты послан за мной?
— Да, княже, — смущенно ответил Патрикеев. — Велено тобе немедля прибыть к государю в хоромы со всеми своими боярами, которые с тобой здесь, на Москве. По дружбе к тобе еще добавлю: не мысли бежать из Москвы — все ворота на крепких запорах. Из Кремля никуда уже выйти нельзя. Сим токмо хуже изделаешь. Потерпи, смирись. Авось Бог помилует и на сей раз, как было после брехания Мунт-Татищева…
Андрей Васильевич преодолел гнев свой, исказивший красивые черты лица его, и глухим голосом заметил:
— Мыслю, зовет мя якобы за ослушанье. Помощи яз Менглы-Гирею не послал… Плетет паук свою паутину… На деле же он к вотчине моей свои жадные руки тянет…
— О том и яз баил, — молвил Патрикеев, — и яз в сем череду со своей вотчиной. Претерпим, надеясь на милость Божью…
Глаза Андрея Васильевича вновь загорелись гневом и ненавистью.
— Увидим еще, кто кого! — воскликнул он. — Все князи и бояре, вся церковь православная и даже сын его Василий против державства и жадности отца.
Но гнев князя снова потух и даже быстрей, чем в первый раз.
— Ну, идем, Иване, к государю, — сказал он тусклым, безразличным голосом. — Двум смертям не бывать, одной не миновать…
Иван Васильевич на этот раз встретил брата Андрея сурово и строго, он выполнял важное государственное дело, но в глазах и в голосе его ясно чуялась искренняя печаль и жалость. Он не плакал, не обнимал брата, а только горестно глядел на него. Это, по-видимому, влияло на Андрея, и не проявлял он ни злобы, ни раздражения, а был тих и задумчив. Государь даже не поздоровался с ним, а только молча указал на место рядом с собой. Встреча произошла у Ивана Васильевича в особом тайном покое, который назывался «западней». Князь сразу понял значение места встречи и как бы переломился душой, и как-то по-иному все расценивал, молчал и только ждал, что скажет ему старший брат.
Иван Васильевич долго и все так же печально смотрел на князя Андрея, потом слегка вздрогнул и заговорил с тоской и укором:
— Э-эх, брате мой, брате! Пошто еси толико зла содеял все Русской земле? Пошто папистам предался и злым исконным ворогам нашим, татарам поганым? Паки Орду на Русь зовешь? Мне жаль тобя, Андрейка. Ведь не братняя моя воля, что карать тобя буду, а токмо воля государева. Вини собя сам… Помню яз детство твое, Андрейка, когда ты еще с Никишкой по полу ползал…
В дверь постучали. Вошел князь Иван Юрьевич Патрикеев, а с ним сын его Василий Косой с зятем — князем Семеном Ряполовским. Все трое низко поклонились государю, удивляясь его необычному состоянию…
Иван Васильевич, не говоря ни слова, быстро отвернулся от них и поспешно вышел из тайного покоя. Все тягостно молчали. Судорожно вздохнув, князь Иван Юрьевич сказал: