— Драгоценное оружие, — молвил хан, закрывая глаза, чтобы она не догадалась, что он понял, о ком она хотела спросить…

Он притворился усталым и продолжал:

— Смотри, уж светает, и я не хочу, чтобы азан застал меня здесь неготовым к утренней молитве…

Но она не отпустила его, пока он снова не испил ее ласк, выведывая у него, когда выступают войска. Он понял и это и нарочно удлинил срок на месяц.

Выходя из покоя Хадичэ, Ахмат вдруг опять почувствовал тревогу за Адикэ и, вспомнив стихи, беззвучно прошептал:

— О трезвая, холодная змея!..

Когда в деревне Русский Карамыш узнали, что хан Ахмат замыслил поход на Русь и созывает в Сарае совет эмиров, все русские сабанчи[187] заволновались.

Хотя сабанчи состоят из разных поколений, но любовь к далекой родине и вера христианская живут в сердцах и у старых и у молодых. Татары ордынские — не то что казанские: не притесняют их, позволяют им молиться по-своему в русской моленной избе и совершать там все таинства, которые совершать без попов можно, ибо с отъездом в Москву епископа Вассиана и в самом Сарае русских попов лишь два-три осталось.

В карамышской молельне старец Евфимий после молитвы обратился к единоверцам своим.

— Братия, — заговорил он с волнением, — гневом божиим от родной земли и церкви мы отторгнуты. Но можем ли мы Русь святую не помнить? Те же, что тут родились, в рабстве родителей своих, могут ли сердцем и душой не чуять того, что мы к Руси питаем?..

Говорил старец со слезами, и все плакали, боясь новых разорений, новых полонов и лютых мук и смерти братий родных на Руси. Вспомнил Евфимий, как семья его и сам он в полон попали татарский…

— Мы — люди малые, — продолжал он, — но и мы можем помочь родной земле, родным братиям православным. Упредим Москву о грозе грядущей!..

Старец помолчал и тихо добавил:

— Может, кто из нас, кой телом силен и сердцем тверд, свершит дело божие, погонит вестником ко князю московскому, дабы успел он силы набрать ратной, дабы защитил святую Русь…

Пал на колени старец, и все за ним, и плакали пред иконами о спасении родной земли…

Когда поднялись все с колен, выступил вперед молодой парень Захар, сын Иванов, прозвищем Силован, поклонился старцу и тихо молвил:

— Достаньте мне двух сменных коней, погоню я мимо Дона, через Дикое Поле до русских степных дозоров. Коли коней загоню, так пешой пойду, а в Москве буду…

Благословил старец Захара и сказал:

— Соберем, православные, все нужное. Угоним тайно из степных табунов коней добрых, пшена, лепешек и другие подорожники изготовим и бога молить будем о добром пути Силовану…

— Спаси бог вас, православны, — ответил Захар Силован, — токмо тут о стариках моих позаботьтесь, а сам я, ежели надобно, и голову за Русь положу…

— Дай тобе, боже, живу быть, — говорили кругом мужики и женки, — прими на собя, Захарушка, испытание за всех. Смилостивится господь, поможет государю московскому. Разобьет он мучителей наших и нас и детей наших от рабства и муки непереносныя ослобонит…

Эту ночь русские сабанчи провели тревожно: прокрадывались в степь, хоронясь с раннего вечера в балках и буераках, дабы захватить неслышно и незаметно двух коней из табунов своего эмира. Это было опасно, как на войне, — малейший промах грозил лютой мукой. Даже если все сойдет благополучно, нужно сохранить строжайшую тайну, ибо, по законам ордынским, всякий, кто поможет бежавшему рабу конем, одеждой или пищей, подлежит смертной казни…

На следующий день, к полудню, когда Захар Силован, давно переплыв с конями Волгу и пересаживаясь о одного коня на другого, дабы меньше притомить их, гнал к Дикому Полю, его хватились в Карамыше. Пропажи коней татары не заметили, но исчезновение такого богатыря, как Силован, бросилось сразу в глаза. Карамышские власти рвали и метали от злобы, перестегав кнутами половину русских сабанчей. Просвирепствовав еще два дня и ничего не узнав, татары махнули рукой на Захара и прекратили всякие розыски. Опыт давно показал, что если не схватить беглеца в первые два дня, то после ловить его тщетно.

Совет эмиров происходит в зимнем дворце «Аттука-Таша», подальше от гарема и длинных ушей его служанок. Все двери дворца охраняют ханские нукеры и его личные телохранители. Кроме того, в ближайшем покое расположено на всякий случай полсотни отборных воинов.

Эмиры сидят на коврах полукругом перед троном Ахмата. Они тихи и смирны, как овечки, но хан видит, как они, бросая взгляды из-под опущенных ресниц, переглядываются друг с другом. Они понимают, что сидят в ловушке, окруженные верной Ахмату стражей: злоба и страх смешались в их душах и горьким напитком поят их сердца.

Ахмат усмехнулся и сказал, ядовито щуря глаза:

— Верные и преданные мне слуги и помощники! Знаю, всегда готовы мои эмиры служить хану, не щадя жизни. Так вот, хочу наказать врагов своих и ваших…

Хан замолчал, разглядывая пристально своих советников, и те, не понимая, в чем дело, стали робеть и беспокоиться. Они знали свирепость и беспощадность Ахмата.

— Эмиры, — продолжал хан, усмехаясь и играя с эмирами, как кошка с мышью, — так вот, хочу я жестоко наказать врагов своих. Враги же — хяуры!..

Невольный вздох облегчения вырвался у всех эмиров.

— Смерть проклятым хяурам! — с торопливой радостью восклицали они на разные голоса. — Да поможет аллах нашему оружию! Да ниспошлет он победу великому светлому хану Ахмату!..

Ахмат, прищуря один глаз, посмотрел на старого улема хазрэт Абайдуллу. Тот понял его, и чуть заметная улыбка мелькнула под его седыми усами.

Хан слегка кашлянул, и сразу все стихли и замерли в раболепном молчании, с застывшими подобострастными лицами. Ахмат обвел их острым взглядом и, заметив злые глаза эмира Али-ата, подумал: «Этот должен погибнуть первым…»

Хан еще раз кашлянул и произнес:

— Третий год князь Иван не дает выходов. Мы пойдем на него, как ходил Тохтамыш, и соберем весь жир с его земель. Все города и села его отдаю вам в добычу…

— Да поможет аллах и ангелы его великому нашему хану и повелителю! — закричали восторженно эмиры.

Снова все сразу стихли, когда заговорил Ахмат.

— Эмиры и богадуры,[188] — начал он, — мы жестоко накажем врагов своих.

Сказано: «Сам аллах примиряется с теми, что согрешили по неведению и тотчас же раскаиваются». Сказано также: «Для тех нет спасения, что умирают неверующими; мы приуготовили им жестокое наказанье…»[189]

Эмир Али-ата при этих словах опустил глаза и побледнел. Это была угроза лично ему, но Ахмат тотчас же скрыл жало и яд против Али-ата, добавив гневно:

— Так мы накажем Ивана, если нам не покорится наш улусник. И будет с землей его, как в день Последнего суда, «когда звезды упадут, когда горы придут в движение, когда дикие звери соберутся стадами, когда моря закипят, когда лист книги развернется, когда пламень ада помешают кочергою, чтобы лучше горел».[190]

Успокоившись, хан помолчал, произнес бесмелэ и продолжал:

— Наузу би лляхи,[191] и аллах поможет нам.

— Счастливы все, возлагающие упование на господа, да почиет над ними обильная милость аллаха! — воскликнул старый улем Абайдулла.

— Благодарение аллаху, — заговорили все кругом, — хвала господу милостивому и всещедрому… Слава аллаху во веки веков!

Приступая к обсуждению похода на Москву, Ахмат обратился к своему бакаулу,[192] богадуру Хаджи-Качули:

— Доложи совету о военных силах нашего ханства подробно; скажи, какие войска и когда выступать могут, как они снаряжены оружием и пищей. Эмиры и богодуры будут спрашивать, ты же отвечай им, как мне самому…

Беседа тянулась долго, и только при первой звезде, когда шейхи[193] и улемы одобрили план похода на Русь, начался торжественный и богатый пир.