Иван едет за отцовской повозкой верхом, конь о конь с Илейкой. А кругом, где полями едут, всюду желтая щетина жнивья и на сухих соломинах седым волосом блестит паутина осенняя.

— Ну вот и к Можайску подходим, — говорит Илейка. — Вон там, справа, видать его. Дозоры наши, чаю, у стен уж…

— Какой, Илейка, день-то ныне? — спросил Иван.

— Степана-сеновала, государь, — ответил Илейка, — второй день августа уж. Люблю издетства сие время: у нас там, на Волге-то, яблок и меду — уйма! Сколь хотишь, столь и ешь. На успенье же, в Оспожинки, мать каравай нового хлеба в церкву святить носила, а мы, робята…

Илейка не договорил и стал всматриваться вдаль, где, как можно было догадаться по подымаемой пыли, скакали два конника.

— Может, наши, а может, и вражьи, — сказал Иван, тоже зорко следя за всадниками.

Вот передовая стража остановила конников и окружила их тесным кольцом.

Подъехал Иван к остановившейся повозке отца, слез с коня и сказал:

— Конников двух стража задоржала. Пождем тут.

Обернувшись к Илейке, он добавил:

— Гони, Илейка, к страже. Пусть сюды конников-то ведут.

— Государь, — ответил Илейка, — их и так сюды ведут, токмо пешими.

Сам Степан Митрич к нам подъезжает…

Боярский сын Степан Димитриевич, начальник княжой стражи, круто осадив коня, спрыгнул на землю.

— Будьте здравы, государи. Челобитную с Можайска прислали. Принимать аль нет?

— Принимай, — зло усмехнувшись, сказал князь Василий. — Послушаем, что князь Иван Андреич скажет, послушаем…

Степан Димитриевич обернулся к ставшей невдалеке кучке пеших воинов и зычно крикнул:

— Веди посланцев к государям!

— Поглядим, Иване, — сказал сыну Василий Васильевич, — как двоедушный змий сей извиваться почнет…

Подошли оба посланца можайских: боярин Остроглазов, Пармен Терентьевич, да из боярских детей Башмак, Иван Кузьмич. Пали оба на землю.

— Будьте здравы, государи! — восклицают они и просят: — Прими, государь Василий Васильевич, челобитную от гражан всех можайских, от посадских и от сирот.

Поклонившись земно, подает Пармен Терентьевич грамоту, и берет ее Иван сам из рук посланцев. Написана она разборчиво, добрым полууставом.[135]

— Читать сию грамоту? — спросил Иван.

Государь усмехнулся.

— Дьяков с нами нету, — сказал он, — читай уж сам!

Иван прочел:

— «Великой государь, милостию божию, Василий Васильевич. Живи сто лет, и столь же пусть живет соправитель твой, государь Иван Васильевич.

Челом бьем ото всех христиан — умилосердись на град наш и над всеми сущими во граде, пожалуй их твоей милостию. Князь же наш Иван Андреевич, ведая пред тобой неисправленье свое и грозы твоей страшась, выбрался с женою и с детьми и со всеми своими, побежал к Литве. Помилуй нас господа бога ради, сложи гнев свой на милость. Токмо о сем молю яз, смиренный раб божий, протопоп соборный Акакий».

Наступило молчание, Василий Васильевич сидел, сурово сдвинув брови.

Иван понимал, что отец в гневе, и боялся, чтобы не впал он в ярость.

Посланцы от Можайска со страхом ожидали его слова.

Рот великого князя злобно искривился, и сказал он сквозь зубы:

— Уползла змея толстопузая и змеенышей за собой увела!..

— Государь, — торопливо вмешался Иван, — дозволь мне посланцев спрашивать.

Василий Васильевич помолчал и, кивнув головой, молвил более спокойно:

— Спрашивай…

— Кто во граде Можайском заставой ведает? — строго спросил Иван.

— Яз, государь, — почтительно ответил боярин Пармен Терентьевич, — токмо в осаду мы не садились — ждем вас, государи. Врата градские все отворены. Ждут вас гражане все с хлебом и солью, и причты церковные с крестами и иконами стоят с тех пор, как мы с челобитной к вам, государи, отправлены были…

Слушая эти ответы, Иван решил, дабы от гнева и ярости отца уберечь, самому распорядиться быстро.

— Добре, — ответил он посланцу можайскому и, обратясь к начальнику княжой стражи, добавил: — Ты же, Степан Митрич, посланцев с собой взяв, гони к Можайску и передовой отряд наш собери. Мы же через час там будем…

Когда можайские посланцы пешие пошли к коням своим, Иван знаком задержал Степана Димитриевича и сказал ему вполголоса:

— Никаких перемен в полках не деять. Пусть идут как на рать и готовыми к бою…

Иван сел к Василию Васильевичу в повозку — хотел он до приезда в Можайск, стены которого уже видны были, переговорить с отцом о многом.

Помнил он советы владыки Ионы, но, боясь гнева отцовского, не решался начать разговор, — а время-то идет, вот уж и звон колокольный слыхать в отдаленье.

— Государь, — начал, наконец, Иван глухим голосом, — с боярами и воеводами правь расправу, как хошь, а сирот и посадских людей пожалуй.

Право баит владыка: они всегда за Москву, да и купцы за нас. Торговать от Москвы им прибыльней, чем от удельного града…

Василий Васильевич досадливо крякнул. Иван замолчал, ожидая крика, но государь только усмехнулся и молвил:

— Яйца курицу не учат!..

Усмехнулся и Иван и быстро нашелся:

— Государь, яз тобе не свои думы сказываю, а митрополита, он постарее тя будет…

Василий Васильевич засмеялся.

— Лукав ты, Иване, вельми лукав, — сказал он весело. — Ежели бы не государем тобе быть, то дьяком непременно!

Иван радостно поцеловал руку у отца и ласково проговорил:

— Яз мыслю, что государю надобно быть не токмо воеводой, а и добрым дьяком…

Князь Василий ощупью нашел лицо сына и нежно погладил его по щеке.

— В деда ты, — с гордостью произнес он. — Бабка твоя про него мне сказывала, — яз отца мало помню. Да и сама бабка-то твоя, царство небесное ей, лукава и скорометлива в беседах была…

Под гул колоколов повозка великих князей остановилась против главных крепостных ворот, где стоял Клир духовный в полном облачении, с хоругвями, иконами и крестами.

Окропив святой водой обоих государей после краткой молитвы, отец Акакий, протопоп соборный, обратился к московским князьям и молвил:

— Государи великие! Князь наш можайский Иван Андреевич, зная неисправленье свое, убежал в Литву, как в челобитной мы баили от всего града нашего. Мы же все, верные слуги ваши, паки челом бьем: возьмите нас, государи, под свою руку, заклинаем о том вас чудотворной сей иконой Колачской богоматери…

Протопоп Акакий помолчал и, набравшись смелости и сил, продолжал:

— Дерзость мою простите, государи, с мольбой к вам обращенную от древних словес Кирилла, игумна белозерского составленную. «Смотрите, государи, властелины, — пишет он, — от бога вы поставлены, дабы людей своих уймати от лихого обычая. Суд бы судили праведно, дабы в вотчине вашей корчмы не было, понеже крестьяне пропиваются, а души их гибнут. Тако же уймате под собою люди, дабы разбоя и татьбы не было. При удельных-то князьях много было пиявиц на теле нашем…»

Иван слушал протопопа с большим вниманием, а Василий Васильевич нетерпеливо хмурился.

Неожиданно заговорил какой-то старец из посадских:

— Князи великие и государи наши, мы все, сироты и черные люди можайские, хотим под Москвой быть. Воевод московских принимаем. А будут воеводы и наместники обижать кормами, вам, государи, пожалимся, а вы их корысть и лихость окоротите…

Иван, видя, что отец готов вспылить, громко и спокойно сказал:

— Неправедная корысть у нас впрок им не пойдет. Не дадим им корыститься.

— А вы сами, — усмехнувшись, вмешался Василий Васильевич, — памятуйте, как исстари бают: «Корыстен запрос, а подача — наипаче…»

— А ежели он батогом запрос-то изделает? — крикнул кто-то из задних рядов.

Протопоп напугался такой дерзости.

— Тогда пожалуйся государю, — крикнул он в толпу и, обратясь к великим князьям, продолжал просительно:

— Государи великие, простите нам невежество наше, пожалуйте нас милостию вашей…

Старый государь, чуя все время подле себя Ивана, гнев свой сдержал и, пожаловав всех живущих во граде и наместников своих посадив в Можайске, возвратился к Москве, никому зла не содеяв.