— Разорались бояре-то, — недовольно проворчал Илейка, — как грачи на гнездах, когда прутья друг у друга отымают! Жадны они на чужие вотчины!
— А по мне, худо, Федор Васильевич, — сказал тихо Иван, — что государь словами дела опережает…
Курицын быстро взглянул на Ивана и молвил:
— Мудр ты еси. Истинно, государь, все таить надо, дабы слух к ворогам не дошел. Государю словами надобно мысли свои сокрывать…
Иван улыбнулся весело:
— Вон дьяк-то как красно баит! Весть всего в два слова, а он сорок коробов насыпал…
— Неверный мужик, дьяк-то, — вмешался Илейка, — мимо глаз глядит, а свои прячет…
— А из всего, что сказывали, право токмо одно, — строго закончил Иван, — не миновать нам рати с Новугородом.
Книга третья
Великий князь московский
Глава 1. Плоды неисправлений удельных
В лето тысяча четыреста пятьдесят четвертое, марта тридцатого, прискакал поздно вечером вестник из Ростова Великого, объявивший о кончине владыки Ефрема, архиепископа ростовского, друга митрополита Ионы и великого князя Василия Васильевича. По сему случаю митрополит уведомил княжое семейство, что завтра, тридцать первого марта, сам он будет служить заупокойную обедню у Михаила-архангела.
На другой день, ясным погожим утром, выехали с княжого двора две колымаги со сдвинутыми занавесками, направившись к Кремлевскому собору.
Иван, сидя с отцом, глядит в слюдяное окошечко на залитые солнечным светом улицы и жадно вдыхает воздух, напитанный особой свежестью от распускающихся листьев. Кругом на скворечнях скворцы весело бормочут, присвистывая и прищелкивая, — вовсю заливаются, трепеща крыльями. Ежится слегка Иван от утренней бодрящей сырости, но беспричинная радость льется ему прямо в грудь из глубины сияющей небесной лазури.
— Эх, весна, сынок, — грустно говорит князь Василий, — и охота мне хошь бы раз взглянуть, как скворушки крылышками в радости дергают…
Больно это слышать Ивану, но молчит он. Что можно сказать, когда непоправимо несчастье. Тоска и радость весенняя сливаются в сердце его, и вдруг видит он: из колымаги, едущей рядом, раздвинув занавески, выглянуло сияющее девичье личико и тотчас же скрылось. Иван даже вздрогнул от неожиданности — померещилась ясно так ему Дарьюшка…
Слушая во храме песнопения о смерти и славословия богу за то, что призвал он к себе душу раба своего Ефрема, Иван все время поглядывал на супругу свою, княгиню Марьюшку, и все более и более мнилось ему, что это — Дарьюшка. Из тех времен Дарьюшка, когда оба они так горько плакали в уголке под лестницей, у входа в башенку-смотрильню. Дрожит его сердце, сладко замирает от весенней неги, и замечает он впервые, что длинноногая девочка вдруг подросла, округлилась вся и ходит, павой выступая, и глаза у нее совсем по-иному глядят.
Та и не та стала Марьюшка и посмелела. За два года в новой семье ко всем привыкла она и уж не боится Ивана. Несколько раз взглянула на него лукаво, взмахивая темными ресницами. Иван невольно улыбнулся ей, и она ответила ласковой улыбкой, но, спохватившись, сделала тотчас же печальное лицо и перекрестилась.
Длинная заупокойная обедня прошла незаметно для Ивана, и, вопреки привычке думать в церкви о важных делах, этот раз он ни о чем не думал, а почти неотрывно смотрел на свою, совсем еще юную княгиню и любовался ею.
Все красивое и нежное, что было когда-то у него с Дарьюшкой и в Переяславле Залесском и в Москве, снова воскресало в душе его.
Духовенство после обедни в полном облачении провожало княжое семейство до самого церковного крыльца. Когда же все садились в повозку, Иван увидел опять девичье личико, приникшее к слюдяному оконцу в занавесках колымаги. Сердце его забилось, и радостно, всей грудью, вздохнул он свежий весенний воздух.
Время летит быстро; промелькнула весна, да вот и лето кончается — Илья-пророк уже копны в поле считает и грозы держит. Конец косьбе у сирот и разгар жнитва. Началась ранняя подрезка сотов, а купанью в реках и озерах конец. Страда в деревнях телесная, а на душе у всех радость — урожай хороший в нынешнем году. От деревенских песен ныне и в Москве весело.
С прогулки верхом поспел Иван прямо к обеду и, идя из покоев своих в трапезную, встретился нечаянно с Марьюшкой. Светло по-летнему было в сенцах, и увидел он, как вся зарделась она и глаза опустила. Обнял он ее за плечи, и пошли они вместе в трапезную. Доверчиво прижавшись к нему, Марьюшка улыбнулась и спросила:
— Где ты был? От тобя рожью и полынью пахнет.
— Токмо сей часец с полей приехал, — ласково молвил Иван и, поцеловав ее в щеку, пропустил вперед, а сам вошел следом за ней.
Марья Ярославна окинула молодых быстрым взглядом и чуть-чуть улыбнулась только уголками губ, но Иван это заметил.
— Ты, Иване? — спросил отец.
— Яз, государь, — весело ответил Иван, — и урожай же господь нам послал! Не страда ныне, а праздник у сирот!..
— Дай-то господи! — молвил Василий Васильевич и добавил несколько озабоченно: — Мне с тобой надо думу думати…
Иван не спрашивал, о чем будет дума, — давно он привык думать с отцом в его опочивальне после дневной или вечерней трапезы.
Обедая всей семьей шумно, говорили и шутили насчет семейных дел, посмеиваясь друг над другом.
Когда же все отмолились и открестились после трапезы, Иван подошел к отцу.
— Готов яз, батюшка, — сказал он, беря отца под руку.
В сопровождении Васюка пришли они в опочивальню великого князя.
Василий Васильевич сел на свою постель, а Васюк снял с него мягкие сафьяновые сапоги и ноговицы. Встав и сбросив с себя кафтан, князь в одних портах и шелковой рубахе прилег на широкую пристенную скамью.
— Огляди-ка, Васюк, — молвил он, — стену и постелю. Ночесь мне чтой-то беспокойно было…
Василий Васильевич позевнул, но, преодолев дремоту и крестя рот, обратился к сыну:
— Подумаем, Иване, малость. Пора нам корешки Шемякины рвать. Наперво надо свиную можайскую тушу опалить, сало вытопить из утробы ее…
Василий Васильевич резко поднялся с постели, протянул вперед дрожащие руки и воскликнул с мукой:
— Помнишь и ты сам, Иване, как было у Троицы. Помнишь ты, как Иван со зверем сим, с Никитой Добрынским, поимали мя…
Зажал лицо руками князь и упал на постель, а Ивану снова почудился тот отчаянный крик, который слышал он, стоя у окна Пивной башни, и снова увидел он отца в голых санях. Горестно переглянулся он с Васюком, а Василий Васильевич будто их и свои мысли соединил и молвил глухо:
— Не забуду сего по гроб живота земного, да и на том свете простит мне господь многое за сие из грехов моих…
Но успокоился Василий Васильевич и сказал:
— Иване, тобе поручаю полки собрать на Можайск. Подумай, как нарядить их и все прочее. Сам яз поведу их, и ты со мной — очи мои и правая рука моя! Надобно так все нарядить, чтобы выйти нам из Москвы июля тридцатого, на Ивана-воина, карателя воров и обидчиков…
— Сотворю, государь, все по хотению твоему. Яз сам непрестанно о сем думаю, как смирить всех удельных. Богом клянусь, буду казнить нещадно, даже до смерти, за всякое воровство против державы нашей. Буду казнить за крамолу и разорение земель межусобием…
Иван смолк от волнения, а Василий Васильевич, отпуская его, задумчиво произнес:
— Может, и сподобит тя господь на сие, а может, как владыка Иона пророчит, сотрешь ты и татарского змия…
Хотя уж и август-густоед наступил, а дни все еще стоят летние, знойные, только утренники холодные стали да росы изобильные. Повсюду сбор урожая всякого идет, а в лесах малина поспевает. Хорошее время, только поля своего требуют — со второго Спаса до самого Фрола трудиться надо: сперва сев озими, потом дожинки да досевки и льны убирать и прочее — работы до самой зимы хватит.