Вот почувствовал Алёша, что светоносное небо, которое было в нём — полностью перетекло в ствол, и в груди теперь — только медальон, да пустота ледяная. Но и ствол уже не был прежним — он согревал, — железно-жёстким, но самым благодатным из всех стволов, которые когда-либо доводилось обнимать Алёше. Он уже мог отстранить губы, но не делал этого — целовал и целовал, пытаясь утешить своё исстрадавшееся, обмороженное сердце. Вдруг понял он, что нет уже ни свиста ветра, ни этих страшных, протяжных вековечных воплей — где-то близко пели соловьи, да травы благодатно, успокаивающе шелестели — послышался ему голос девичий — прекраснейший из всех… верно Олин?.. А потом негромкий, но мелодичный, бархатно-успокоенный мужской голос:
— Ну, вот и всё… Вот и позади страданье… Теперь искуплено всё… А была ли мука, была ли горечь?.. Была ли та жизнь далёкая, неразумная?.. Да нет — пожалуй что и не было — всё сон. А если даже и было, что ж с того?.. Было да прошло, и теперь не вернётся. Всё одно сон… Ну вот и пришёл к тебе, родимая. Долгими были странствия мои, но теперь, всё позади…И вот я стою пред тобою на коленях. Снизойди, возьми мою руку, и мы побежим по полям…
В голосе была светлая печаль, аурой окутала она Алёшу, и юноша наконец то обернулся, и увидел, что в двух шагах от него, прильнувши к тому же стволу, лежит, и шепчет это некий светлый старец с мудрыми очами. А вокруг — ах, какая светлая, родимая благодать вокруг! Летний день, пшеничные всходы, всё ярко, и с клубящимися облаками, и с переливами птичьих голосов, и так свято будто в храме, в которое вот-вот снизойдёт любимое Божество. Алёша отступил на несколько шагов, оглянулся на ствол Одинокой Берёзы, и понял, что она и была светоносным центром этого храма — ствол жил, переливался своей белизной. И вот — о прекраснейшее чудо! — из ствола выступили плавные, женственные руки, и легли на лоб старца — тот замер, потом прошептал тихо-тихо — но словно тёплым, не умирающим ветром тот шёпот на Алёшу повеял:
— Марьюшка…
А потом Алеша понял, что блаженный полдень меркнет, всё становится призрачным, прозрачным, и проступают жёсткие, режущие контуры Мёртвого Мира.
— Нет! — в отчаянье закричал Алёша и бросился к Одинокой Берёзе, но она была уже безжизненным призраком, тончайшим сцеплением тумана, которое разорвалось, растворилось без следа от его прикосновения — вокруг снова были мрак да холод…
Но вот голос Чунга:
— Поднимайся — ты должен идти. ведь ты так истомился без Мира Снов… Скорее… Скорее…
Алёша вскинул голову, увидел золотящуюся над ним вуаль, улыбнулся печально, сделал шаг вперёд, и… был возвращён.
— Алёша, мы прощёны… Всё хорошо… — Олин голос нахлынул, словно поцеловал…
Алёша приподнялся, и увидел, что ствол недавно посаженной берёзки прежний: листики молодые на нём колышутся, тихо шепчут что-то. Оля держала Алёшу за руку, словно солнце улыбалась ему, а старец Дубрав рассказывал:
— Как обхватил ты берёзку, да в Мёртвый мир канул — блёклыми её листья сделались, а ствол призрачным стал, того и гляди — совсем исчезнет. Тут ветер ещё усилился — серчал, стало быть леший; того и гляди учинит что-нибудь. Я ж к нему обернулся и говорю: не гневайся, ведь Алёша это ради спасения иного человека свершает; ведь даже зная, что ты его в ледышку обратишь, всё равно — жизнью жертвует, чтобы только спасти того страдальца в Мёртвом мире. И тогда сменил гнев на милость леший. Тогда зазвучала дивная песнь на древнем языке ветра да облаков; и вот потянулись из земли-матушки в берёзкин ствол новые силы — а в ней-то, в земле матушки, силы неиссякаемые. И вновь ствол — налился, вновь, а, впрочем… ты сам всё видишь…
Помолчали, впитывая блаженные минуты спокойствия. Даже и Жар замолк — маленьким солнцем улёгся в травах… Алёша первым нарушил тишину:
— Что ж дальше?..
— А дальше — в дорогу. Уж коли ты выздоровел, сегодня же и отправимся. Телегу нам добрый Тимофей дарит… Но он будет вознаграждён сполна…
Всё ж они погостили до следующего рассвета. Вечером в просторной избе Тимофея собралось много жителей Темнинки с жёнами и детьми. Они плакали — не хотели отпускать Олю. Вот чудо! Она всё это время не отходила от Алёшиной кровати — но ведь и для них сияла…
Кто одно её слово услышит — словно солнечным, весенним днём посреди зимы лютой одарен будет. Солнышком её называли — слышал то Дубрав, и выступали в его глубоких глазах слёзы — свою доченьку, которую тоже Солнышком звали вспоминал.
Больше всех был печален Николушка. Он ведь полюбил Олю, полюбил как сестру, как частицу себя, нельзя её было не любить; даже и самый чёрствый человек к её свету потянулся бы. Николушка ничего не ел, сидел непривычно мрачный, на вопросы не отвечал; потом вскочил из-за стола, выбежал в совершенно оттаявшую уже Темнинку, но через полчаса вернулся, и уж до самого окончания этих печальных проводов просидел, ни на мгновенье не отводя любящего взгляда от Оли.
И на следующее утро, когда она сидела в телеге — Николушка, сильно бледный (ясное дело — всю ночь не спал) — не сдерживая слёз, шептал:
— Я буду помнить тебя, всегда… Клянусь… Ты знаешь — я только сейчас понимаю — прошедшая зима была счастливейшей в моей жизни. Видеть тебя хоть иногда, слышать хоть изредка твой голос. И даже и не понимал, как был счастлив! А отныне что зимы, что вёсны, всё одно — будут окутаны для меня печалью. Я знаю, ты любишь Алёшу — это прекрасно… Да, да!.. Ты только знай, что в этом мире есть такой человек, который… будет посвящать тебе песни…
— Да что ты… — смущённо засияла Оля.
— Клянусь! Пусть то и печаль, но и счастье для меня… Ну, прощай…
— Николушка! — пропела уже с Янтарного тракта Оля. — Ты ходи к берёзе, которую мы давеча у Сестры посадили. Там Светло!
ГЛАВА 10
"МОРЕ И ЛУКОМОРЬЕ"
Несется по Янтарному тракту Вихрь, везёт за собой повозку, в которой сидят: старец Дубрав, Ярослав, Жар, а также — Алеша и Оля.
Улетали назад версты, расплывались в синей дымке деревеньки и города, а впереди открывались все новые и новые дали — даль за далью, поле за полем и не было этим простором конца. Алеша часто смотрел в небо, то спокойное, то грозное — черные тучи плыли навстречу им и где-то вдали косые темные стяги весенних дождей словно хрустальные нити протягивались к земле. Поливал ли мягкий весенний дождь или же пригревало солнышко — все это было только в радость и не хотелось уже думать, о Мёртвом мире…
Семь дней минуло с того дня, как оставили они Темнинку, и, когда время уже близилось к вечеру старец Дубрав указал на широкую реку, которая появилась из-за гряды холмов и неспешно несла свои воды невдалеке от тракта:
— Это Ива — одна из наших северных рек, а значит и Орел-град недалече… Да, есть уже в воздухе дух моря…
— Море! Вот ведь! — при этих словах Ярослав аж подскочил, и, глядя вперёд, вытянулся на мысках.
А Алёша прикрыл глаза, и прошептал усталым, древним каким-то голосом:
— Быстрее бы всё это заканчивалось… Чувствую себя старцем… Оля, когда ты ярчайше сияешь, когда песни поёшь, тогда мир ещё может и кажется мне прежним — прекрасным… Но ведь и ты устаёшь, ты выгораешь рядом со мною — свече подобно…
— Свеча души не гаснет никогда… — кажется — это Дубрав сказал, но так как у Алёши кружилась голова — он точно не знал — быть может, и в ветре то прозвучало.
И снова — мудрый, тёплый голос; и не знал Алёша, кому он принадлежал — Дубраву или же ветру весеннему:
— Вначале пути действительно большие задержки вышли. Но дальше, предчувствую, дорога быстро полетит…
— Быстрее бы… — прошептал Алёша.
Голова кружилась — он вновь погружался в Мёртвый мир, и большого труда стоило ему выпустить Олину ладошку — ведь и её он мог взять с собою…
Все эти семь дней, которые Вихрь летел по Янтарному тракту, приближая их к морю, в Мёртвом мире Алёша шёл и шёл вперёд среди чёрных, продуваемых сильнейшим ветрилом валунов, а Чунг золотился над его головой, помогал найти дорогу. И, право, без этого сияния пришлось бы совсем туго. В некоторых местах мрак сгущался в непроницаемые, плотнейшие тени; и только при приближении Чунга тени эти нехотя расплывались, давали Алёше пройти, и сразу за его спиной сцеплялись вновь. Несколько раз это спасало ему жизнь — в этих непроницаемых тенях таились трещины, ведущие в какие-то неведомые глубины — Алёше приходилось разбегаться, чтобы перепрыгнуть через них; из трещин веяло нестерпимым, прожигающем холодом, и после каждого такого прыжка, Алёша дрожал от холода. Тогда сияние-Чунг спускался на него, согревал его. Небольшая, минуты в две передышка, и снова — вперёд и вперёд, на пределе сил: не только из-за того, что жаждалось поскорее добраться до Ворот, но и потому, что из почвы здесь веяло таким холодом, что и тепло Чунга не могло помочь. Холод этот, сквозь стопы подымался к измученному сердцу — и снова боль… Скорее, скорее же вперёд!..