…Каким же мучительным, каким же невыносимо долгим был этот подъём. Чёрный зверь сомнений продолжал оттаскивать его назад, в бездну, драл, терзал его; раскалённая, страшнейшая боль изжигала; вихрями в клочья рвущими находили те слова, которые прозвучали от зеркального его двойника, но вновь и вновь голос: "Люблю тебя… Мы едины… Мы всё равно будем с тобою…" — и вот приходили из глубин светоносной колонны новые силы, и вновь подтягивался, и вновь молил…

ГЛАВА 9

"ВЕСНА И БЕРЁЗА"

Держась за Олину руку, сел Алёша на теплой земле. Ни слова не говорил он, оглядывая залитый золотистым светом воздух и лесную поляну.

ВЕСНА! После всех кошмаров, после холода, после безумия — ВЕСНА!

Он ощупывал руками мягкий ковер трав, и было всё вокруг зелено — молодые листочки покачивались на деревьях. В свежем воздухе витала единая мелодия, она неслась из глубин леса, где разговаривали меж собой звери, она лилась из небесного шатра, где парили окутанные синевой птицы.

Посмотрел Алеша на Олю, на старца Дубрава, увидел крестьянина Тимофея и двоих детишек малых, которые играли неподалеку с Жаром. Улыбнулся Алеша слабо, вновь вглядываясь в милые черты Оли… Она изменилась: лицо стало совсем худеньким, щеки ввалились, черты заострились, а глаза покраснели от пролитых слез, от бессонных ночей. Но все же глаза были прежними…

Некоторое время Алеша ничего не мог говорить; потом руки его дрогнули, и он закрыл ими лицо.

— Алёша, что ты? — прошептала Оля. — Ведь Весна…

— Да — прекрасно кругом! — неожиданно громко, и с болью выкрикнул Алёша.

Детишки перестали играть и испуганно на него взглянули; Жар, виляя огнистым своим хвостом, подбежал, но в нескольких шагах остановился неуверенно. Вот Алёшины плечи затряслись от рыданий.

— Оля, Оленька. Ты должна понять — я чувствую, что — это Настоящая Весна, и — Настоящая Ты. Но… Я всё-таки боюсь, что разобьётся опять…

Вот вспорхнула с ветви птица, ветвь качнулась, и на мгновенье залегла рядом с ней тень — Алёша дёрнулся, вскрикнул, вновь закрыл лицо ладонями, сжался — ему показалось, что — это не тень, но трещина прорезалась сквозь весну, сквозь мироздание. Спустя несколько мгновений, Алеша зашептал:

— А мне показалось, что опять… Олечка, ты только скажи — я, когда в забытьи лежал — я не говорил ли чего-нибудь?..

— Говорил ли ты что-нибудь?.. Нет… Я все эти месяцы очень, очень хотела твой голос услышать.

— Месяцы… — тихо повторил Алёша, и вновь вздрогнул от чего-то незначительного. После некоторого, напряжённого молчания. — …Стало быть, ничего не знаешь, и…

Однако, договорить Алёша не успел. Уже в следующее мгновенье он дико вскрикнул, и попятился — весь бледный, трясущийся — он выставил перед собою руки, и на него глядеть то было жутко. Казалось, он сейчас разорвётся, рассыплется; казалось — не может человек с такою мукою жить. Вот прорвались мученические слова:

— Ну вот, ну вот… Теперь уж всё! Победило Оно меня! Победило меня Зеркальное Поле!..

Он медленно-медленно отступал, и весь трясся; все оглядывались, стремились понять, увидеть причину его волнений. Им казалось, что всё осталось по прежнему — всё весна, всё родные лица…

А Алёша увидел Николушку. Того самого — высокого, стройного юношу, ради которого в кошмаре Зеркального Поля, Оля бросила его, Алёшу. Правда, одежда Николушки была не столь уж богато украшена (не было ни золотых цепочек, ни драгоценных камней как в кошмаре), но всё же это была весьма дорогая, можно даже сказать щегольская для крестьянского сына, одежда. Николушка появился неожиданно, словно из воздуха появился — на самом деле он всегда так двигался — ходить, чтобы и веточка не треснула, и зверь чуткий не приметил, было ему в удовольствие, и на охоте часто помогало. Он, жизнерадостный по характеру своему, до этого бегал к речушки, проверял снасти, и хотя улов был совсем невелик — возвращался со счастливейшей улыбкой, которая только усилилась, когда увидел он, что Алёша наконец очнулся, и даже не заметил мучительного его состояния (настолько оно ему было чуждо). Голос у него был очень громкий, красивый:

— Ну, вот наконец и дождались. Меня Николаем зовут. А лучше — Николушка. Так меня например Оля величает…

Алёша завопил. Он орал страшным, нечеловеческим воплем. От этого вопля взмыли с тревожным щебетом птахи не только на этой поляне, но и много окрест — так что воздух разом наполнился их криками, и стремительными, юркими телами. Оказывается, на краю поляны, привлечённое Олиным голосом, блаженствовало в потоках солнечного света оленье семейство — теперь они вскочили, умчались. Также, в бегство ударились и несколько заячьих и беличьих семейств.

Алёша продолжал медленно пятится — он и сам не осознавал, что пятится, но когда спиною уткнулся в ствол стоящей на краю поляны берёзы, то бешено вскрикнул — ему подумалось, что — это очередное чудище незаметно подкралось сзади, и теперь схватило, чтобы подвести к этой «лже-Оле», "лже-Дубраву", и всем иным «лже». Он стремительно развернулся, и, ещё ничего не видя, ударил эту берёзу, оттолкнул её — сам, бледный, трясущийся, едва на ногах удержался, но тут же впрочем собрался — из всех сил бросился куда-то в заросли.

— Жар, давай-ка! — выкрикнул Дубрав.

Псу не требовалось повторять — огненным потоком устремился он, среди трав и цветов — мчался, делая широкие, длинные прыжки, и, как не старался Алёша — довольно скоро нагнал его, и бросился своему хозяину под ноги. Алёша споткнулся, стремительно покатился — потом он пытался подняться, но у него сильно кружилась голова, а перед глазами всё так и плыло.

— Не-е-ет! — взвыл Алёша, и довольно сильно, ногою отпихнул Жара.

Верный пёс не обиделся, но всё вилял хвостом; вот поднялся на задние лапы, и закружился, и колесом огненным перевернулся — этим он как бы приглашал Алёшу выйти из мрачного своего, поистине адского состояния.

Алёша, отталкиваясь ногами и руками и ногами, отползал до тех пор, пока вновь не уткнулся спиною в ствол какого-то дерева; тогда, чувствуя, что уже не может никуда бежать — он зарыдал тёмными, отчаянными слезами. Он выл:

— Нет — не подходи ко мне! Чудище! Я знаю — внутри тебя — чудище!.. Что сейчас вот деревья эти расколются, и обнажаться под ними чёрные шипы. Что свет этот солнечный — он в круговерть снежную обратится!

В это время, на поляну вышли Дубрав, и Оля — на тень похожая, едва живая; вышел и крестьянин Тимофей, детки же его испуганно из кустов выглядывали.

Дубрав спокойным ясным голосом поведал следующее:

— Зима прошла, стаяли снега, звонкая капель звенела с крыш, ручейки золотились. Черный лес сначала стоял как и полагается ему — черным, но и тогда уже жизнь билась в нем… Все это время ты, холодный, лежал без единого движения, в избе Тимофея…

Тут Дубрав поклонился Тимофею, а тот, держась за свою густую рыжую бороду, отвечал таким же поклоном.

— …Сердце твое совсем не билось… Оля не могла заснуть — все сидела рядом с тобой, дыханием согревала, звала… Несколько раз от усталости падала в обморок, но и в таком состоянии — всё равно звала. Я Молил её отдохнуть, но она не могла оставить тебя ни на мгновенье… Теперь это позади — сегодня чудесный день, Весна! — и мы вынесли тебя из избы на лесную поляну. Ты лежал весь синий, ледяной, но солнце ласкало тебя своими лучами, а из глаз Оленьки падали на тебя золотистые слёзы. Словно живую воду она лила, а потом взяла твою руку и позвала по имени — шепотом звучал ее голос и в тоже время… Я никогда за всю свою жизнь не слышал, Алеша, ничего подобного, мой голос против её шёпота — что шелест травинки, против громового раската…

По щекам Алеши катились слезы, но он не смахивал их и они падали в зеленую траву:

— Да, да, — выдохнул он из себя, — я слышал: этот шепот достиг Мертвого мира, он мне дал сил, а потом…

— А потом она взяла тебя за руку и рука ее показалась мне всеми лучами солнца собранными воедино…