— Я прошу вас остановиться и разжечь костер, — сказал он, окидывая ищущим взглядом берега речушки, покрытые редким кустарником.
— Зачем? — сурово спросил Пойгин.
— Вы голодные. Ваши собаки тоже. Притом их очень мало…
— Не притворяйся добрым!
И опять лицо Медведева стало жестким. Он выдержал взгляд Пойгина и сказал:
— Я не хочу скрывать, что обижен и даже рассержен. И я докажу, что ты не прав.
— Когда? И знаешь ли ты, как еще долго жить тебе?
— Сколько же, по-твоему?
— До первого восхода солнца. — Пойгин показал на синие зубчатые вершины далекого хребта где-то на самом краю тундры. — Вот как только над горами покажется солнце… я убью тебя…
Артем Петрович долго смотрел на синие горы, наконец перевел взгляд на Пойгина, и того поразило, что он не увидел в глазах русского ни страха, ни ненависти, ни мольбы, ни ответной угрозы.
— Да, времени у меня действительно мало, — как-то очень спокойно ответил Рыжебородый. — Солнце, по моим подсчетам, взойдет через полтора месяца… Но все-таки давайте разожжем костер, попьем чаю.
— Странный, очень странный ты человек. — Пойгин направил упряжку к кустарнику, туда, где он наиболее приметно торчал из-под снега.
Когда костер уже горел, Медведев расстелил шкуру, холщовое полотенце, разложил на нем куски мяса, хлеба.
Ели мясо и пили чай молча. Отложив в сторону железную кружку, Артем Петрович снял со своей нарты два нерпичьих мешка.
— Здесь еда для вас и для ваших собак.
Чукчи промолчали. Потоптавшись с тяжелыми мешками, Медведев положил их у костра. Затем достал кусок запасного потяга, привязал его к потягу упряжки чукчей.
— Что он делает? — спросил Выльпа, недоуменно наблюдая за действиями Рыжебородого.
— Кажется, хочет отдать нам несколько своих собак, — сказал Пойгин, не зная, чем отвечать на странные поступки русского. — Этот человек самый для меня непонятный из всех, кого я видел до сих пор…
И действительно, Рыжебородый впряг в нарту Выльпы пять своих собак и, подойдя к костру, сказал:
— Собак вернете, когда приедете на культбазу в следующий раз.
— Когда я приеду… ты знать не будешь, — ответил Пойгин, отводя взгляд от Рыжебородого.
Медведев покрутил головой, как бы высвобождая шею из тесного ворота заиндевелой кухлянки, посмотрел на небо.
— Ты меня не пугай, — сказал он по-прежнему сурово. — Угрожать так, как угрожаешь ты, — опасно. Для тебя опасно…
— Ты обо мне думаешь или о себе?
— Больше о тебе. Мне кажется, что тебя чем-то заарканили так называемые главные люди тундры. Смотри, не стань их послушным пособником…
— Я никому не был и не буду пособником! Я сам по себе. Я белый шаман и знаю, где зло, где добро…
— Это хорошо, если действительно знаешь. Тогда ты должен со мной согласиться вот в чем. У зла и у добра есть лицо. И часто это лицо человека, знакомого нам. Мне понятно, за что ты ненавидишь Ятчоля. И понятно, почему так участлив вот к этому человеку. — Рыжебородый поклонился Выльпе. — И я догадываюсь, что у тебя на душе, когда встречаешься с главными людьми тундры…
— Я их ненавижу так же, как и тебя.
— Если ты ненавидишь их, то меня рано или поздно признаешь другом… А ненависть твоя ко мне пройдет, как черный туман. Рассудок твой помрачился от горя.
— Не ты ли со своими шаманами поверг меня в горе? Меня и вот его… человека, у которого больше никого не осталось… Вот почему я, возможно, подниму на тебя винчестер, когда взойдет солнце.
— Я очень надеюсь, что к тому времени ты поймешь вот какую истину: выстрелив в меня, ты выстрелишь в себя. Никому не говори о своей угрозе, если не хочешь беды. Я слышал твою угрозу, но я тебя прощаю.
Пойгин зло рассмеялся:
— Ты слышишь, Выльпа? Он… он меня прощает!
— А вот этого… насмешки твоей… я простить не могу. Я больше не буду с тобой разговаривать, пока рассудок твой затуманен. Я сказал все!
Рыжебородый подошел к нарте чукчей, снял малахай и замер, в скорбном отчуждении прощаясь с Рагтыной. Потом положил руку на плечо Выльпы, еще немного постоял и решительным шагом направился к своей упряжке. Тронув собак, уехал, так и не взглянув больше на Пойгина.
— Ты прав, он непонятный человек, — угрюмо сказал Выльпа.
— Да, непонятный, — не сразу ответил Пойгин, долго провожая взглядом нарту Рыжебородого.
На похороны Рагтыны приехал черный шаман Вапыскат. В стойбище Рырки, где стояла яранга Выльпы, собралось много оленных людей, прибывших даже из самых дальних мест. Весть, что русские шаманы зарезали больную девочку, потрясла всех; те, кто видел тело покойницы, рассказывали, что разрез на ее груди зашит. Это вызывало самые невероятные догадки. Скорее всего русские шаманы хотели скрыть, что зарезали ребенка; но неужели они настолько глупы, чтобы не понимать всю тщетность этой попытки: шов может разглядеть даже слепой.
Суетились люди у яранги Выльпы, перед ее входом устанавливали нарту на два деревянных катка, которыми уже не раз пользовался на похоронах Вапыскат. Рагтыну одели в керкер, привязали к нему мешочек, заполненный кусочками шкур, оленьими жилами, вложили в него несколько иголок, наперсток. Все это были предметы, необходимые женщине, отправляющейся в Долину предков. Рядом с мешочком прикрепили оленьими жилами кусочек плиточного чая, чашку, ложку. Положили покойницу на нарту. Вапыскат наблюдал за суетой женщин в печальной задумчивости, не выпуская изо рта трубку. Полузакрытые, с больными веками глаза его были похожи на две красные щели. Порой он вскрикивал голосом, непохожим на голос ни одного из земных существ, женщины вздрагивали, обращали к нему заплаканные лица. Когда нарту с покойницей вывезли из яранги и установили на катки, женщины уселись вокруг нее на корточки и протяжно завыли на разные голоса, оплакивая ушедшую из земного мира.
Пойгин сидел на грузовой нарте невдалеке от яранги Выльпы. Вслушивался в плач женщин, среди которых была и Кайти, и спрашивал себя: в чем тайна перекочевки в Долину предков? Будет ли он знать, когда и его так вот положат неподвижным на нарту, что жил когда-то в земном мире, в состоянии ли будет помнить лицо, глаза, голос Кайти? И если суждено ему в конце концов убить Рыжебородого, то где будет после смерти этот человек? Уходят ли русские к верхним людям?
Оплакивают женщины покойницу, мужнины, сидя группами чуть поодаль, курят трубки — само воплощение ничем не возмутимого бесстрастия: пусть злые духи не ищут себе здесь очередной жертвы.
Но вот умолкли женщины. К нарте медленно, высоко подняв руки, бормоча шаманские невнятные говорения, подошел Вапыскат; вдруг он умолк, пристально оглядел столпившихся у нарты людей, повелительным взмахом руки пригласил подойти поближе тех, чьи дети находятся в деревянном стойбище Рыжебородого. В тундре оказалось таких всего пять семей, остальные — из береговых стойбищ: береговые неразборчивы в связях с пришельцами, потому охотно отдают своих детей Рыжебородому.
Но Вапыскат доберется и до них. А теперь он возвестит, что будет с детьми вот этих людей, которые склонились над покойной девочкой, он предскажет, что каждого ребенка, безрассудно отданного в руки чужеземцев, ждет страшная участь дочери глупого Выльпы.
Черный шаман встал на колени, взялся за копылья нарты, попробовал проволочить ее по деревянным каткам. Завизжали катки в снегу, а люди замерли, зная, что сейчас начнется самое страшное: шаман назовет чье-то имя, толкнет нарту, а потом потянет ее на себя; если нарта покатится легко, без всякой задержки — значит, человек, названный им, скоро умрет. Сегодня Вапыскат будет называть лишь имена детей, которых безрассудные родители отдали в деревянное стойбище Рыжебородого, — так он объявил всем, кто собрался на похороны дочери Выльпы.
Замерли люди. Не выдерживают томительного молчания шамана родители детей, отданных в деревянное стойбище, особенно страдают матери.
— Я называю первым имя твоего сына, безрассудный Майна-Воопка, твоего сына, безрассудная Пэпэв, слушайте. Сейчас я его громко окликну и узнаю, что скажет нарта с покойницей в ответ. Потерпите еще немного. — Зажмурившись, Вапыскат низко опускает голову, крепко сжимает копылья нарты и медлит, медлит, медлит.