— Так будет отныне и навечно, — торжественно сказал Рыжебородый.

— Чем поклянешься?

— Вот этим флагом и солнцем. Наступает новая жизнь, имя которой — Советская власть.

— Что это — ваш благосклонный ваиргин?

— Это прежде всего справедливый закон.

— Что такое закон?

— Это запрет на несправедливость и полная воля добру. Я знаю, здесь есть безоленные люди. Справедливо ли то, что они безоленные? Не они ли день и ночь пасут оленей, принадлежащих тем, кого вы называете главными людьми тундры? Но главные люди тундры — это те из вас, кто день и ночь пасет оленей. Вас много, настоящих людей. В вашу честь и произошло сегодня восхождение красного флага. Не вы ли во время отела готовы собственным дыханием отогреть каждого олененка? Не вы ли спасаете оленей и от волка, и от гибельного гололеда? Однако вас самих до сих пор никто не спасал от гололеда несправедливости. Новая жизнь сделает это! Подумайте сами, разве мои слова не имеют силу славных вестей?

Гости зашумели, изумленные говорениями русского. Да, кажется, это были не простые слова, а именно говорения, непривычные и неслыханные доселе. Вапыскат сказал Эттыкаю, желчно усмехаясь:

— Ну, теперь ясно тебе, куда ведет тропа его мысли? А Пойгин, чувствуя, что ему становится весело, произнес восхищенно одно-единственное слово:

— Пычветгавык.

— Кто, Рыжебородый? — остро нащурившись на Пойгина, спросил Эттыкай.

— Именно он.

— Может, может, ты и прав, — очень нехотя, с тяжким вздохом согласился Эттыкай.

Вапыскат с возмущением посмотрел на Пойгина, потом на Эттыкая, ступил шаг, другой с таким воинственным видом, словно собирался броситься на Рыжебородого, но тут же вернулся обратно.

— Я вот встану рядом с ним и скажу свои слова. И люди увидят, кто из нас пычветгавык.

— Давай-ка! — воскликнул вызывающе Пойгин.

И, словно угадав мысли черного шамана, Рыжебородый сказал:

— Пусть тот, кому кажется, что в моих словах нет правды,открыто и прямо мне возразит.

Пойгин с откровенно насмешливым видом повернулся к черному шаману.

— Он, кажется, угадал твои мысли. Иди, иди к нему, иди, возрази. Давай-ка!

— Мы еще заставим тебя самого возразить ему. Ты еще не знаешь, что таят для тебя два патрона, — сказал Рырка и сделал такое движение, будто заряжал винчестер.

— Ну, ну, догадываюсь, один из патронов таит смерть для меня, — очень спокойно, будто вел речь не о себе, ответил Пойгин.

— Да, именно так! Если пуля первого патрона не найдет Рыжебородого, то пуля второго…

Эттыкай дернул Рырку за рукав — дескать, нашел время для подобных разговоров. Тот хотел сказать Эттыкаю что-то резкое, но лишь свирепо прокашлялся.

— Ну, есть такой гость, который хотел бы со мной поспорить? — Рыжебородый еще немного подождал. — Значит, нет. Но вполне вероятно, что кое-кому и хотелось бы со мной поспорить. Что ж, не будем торопиться. Возможный наш спор доведет до конца сама жизнь. Бывает и так, что к справедливости приходит даже тот, кому она поначалу кажется страшной. Такому человеку мы всегда ответим благосклонностью и уважением.

— Пычветгавык, — опять повторил Пойгин и, даже не глянув на главных людей тундры, пошел с независимым видом к одному из костров, возле которого увидел Выльпу.

Рыжебородый вошел в толпу гостей и, взяв под руку старика Тотто, повел его к самому большому костру.

— Этот старый почтенный анкалин был недавно спасен от голодной смерти. Я постелю у костра шкуру белого оленя, усажу Тотто, как самого почетного гостя, и пусть он расскажет, кто его спас.

Рыжебородый принял от своих помощников белую шкуру, постелил у костра.

— Садись, дорогой гость культбазы. Женщины, налейте ему чаю.

Высокий старик, глаза которого казались пустыми глазницами, настолько глубоко провалились они, уселся на шкуру.

— Вот кого при новых порядках усаживают на шкуру белого оленя, — угрюмо сказал Рырка. — Он еще и Выльпу рядом с ним посадит, забыв, что у него всего четыре оленя…

— Нет, он это знает и помнит, — возразил Эттыкай. — Именно потому и воздает почет.

Рырка в крайнем недоумении пожал плечащ.

— Я вижу, у этого русского все наоборот. Такого не было еще со дня творения. Не пойму, глупость это или…

— Нет, не глупость, — не дал досказать Эттыкай. — Это умысел…

— В чем его смысл?

— Отнять силу у нас с тобой…

И опять Рырка свирепо прокашлялся.

Старик Тотто, выпив чашку чая, начал раскачиваться, настраиваясь на говорения об отогнанной голодной смерти.

Эттыкая трудно было удивить вестью, что от голода вымерло то или иное стойбище анкалит, которых постигла неудача в охоте. Человек, живущий на берегу, потому и внушал ему презрение, что поставил свою жизнь в зависимость от случая: не подойдут к берегу моржи, нерпы — и ты обречен. Нет, только олень способен и накормить, и согреть человека. И если оленей много, очень много, как у него, значит, ты становишься кормильцем и для других людей, их спасителем от голодной смерти. Сколько безоленных кормится возле него, и каждый выражает ему почтение, каждый пытается задобрить. Человек, спасающий других людей от голода, — большой человек, от него зависит, жить или умереть безоленному пастуху, с этим невозможно не считаться. Сказать бы эти слова русскому, когда он вызывал на спор. Да, можно было бы и сказать, однако лучше пока помолчать, выждать и посмотреть: не утихнет ли ветер нежданных перемен…

— Я ощупывал тех, кто был слева и справа у меня в пологе… они были уже как холодные камни, — начал Тотто, напрягая голос.

И снова услышал Пойгин рассказ Тотто, запомнившийся ему на всю жизнь. Раскачивается старик, надсадно звучит его хрипловатый голос, порой дрожит от волнения и, кажется, вот-вот прервется. Смотрит Пойгин на старика, слушает его и отчетливо представляет, как издевается над обреченным страшный заяц, колотит передними лапами по вспухшему животу старика, грызет ему ноги. Ловит Тотто зайца, умоляет позволить хотя бы понюхать его уши. Тот увертывается, по-человечески хохочет, хвастается, какой он сытый, потому что сожрал жизненную силу сына, невестки и двух внуков Тотто. А потом заяц превращается в огромный скелет с пустыми глазницами. Вползает луна в одну глазницу и выползает из другой. Нагибается видение голодной смерти, протягивает умирающему старику вместо мяса кусок льда. И грызет, грызет, грызет старик лед, ломая последние зубы. И это страшно представить, Пойгин готов закрыть уши, чтобы не слышать хруста льда в зубах обреченного. И ему кажется, что у него самого заныли зубы от этого твердого, невыносимо холодного льда.

Но вот во рту старика вместо льда оказывается спасительная пища. Откуда? Кто дал? Может, и это примерещилось в бреду? Но нет, во рту не лед, а бульон, теплый бульон, пахнущий мясом. Кто дал? Откуда явились спасители? Ынанкен! Что за диво! Такого не было со дня первого творения. Приехали издалека люди, посланные райсоветом спасать умирающих. Райсовет! Что это? Откуда явился этот непонятный ваиргин, благосклонный к тем, кто был уже обречен?

Жадно слушают старика гости и начинают догадываться, почему русский постелил ему шкуру белого оленя. Мудрый, видать, этот русский, он посадил на белую шкуру того, кто обликом еще был как сама смерть, а душою, разумом — жизнь, жизнь, спасенная жизнь!

— Надо бы выдернуть белую шкуру из-под полумертвого старика, — сказал Рырка, отворачиваясь от костра. — И где разыскал его этот хитрый Рыжебородый?..

— Умный Рыжебородый, — невольно возразил Эттыкай. Почувствовав, какими глазами посмотрели на него Рырка и Вапыскат, добавил: — Кто не способен оценить ум другого, тот сам не имеет рассудка…

— Вот как ты заговорил, — со злой горечью сказал Рырка. — В одной ли упряжке мы бежим?

Эттыкай промолчал.

— Спасибо, Тотто, за твои говорения. — Рыжебородый низко поклонился умолкнувшему старику. — Ты очень взволновал нас горестным рассказом, который все-таки имеет счастливый конец. Вот почему я и хочу сказать, что день после долгой, долгой ночи, в которой жило видение голодной смерти, наступил и прогнал смерть. Да, наступил день. И тут в самую пору воскликнуть: «Ынанкен!» И я хочу сказать, что и нам, русским, день тоже всегда вселяет надежду на встречу с добром. Потому еще издревле русские так и говорят при встрече, желая друг другу всего самого лучшего: добрый день. Вот и я громко говорю вам с поклоном: добрый день! А сейчас я объявляю начало оленьих гонок. Запрягайте, дорогие гости, своих быстроногих оленей, и пусть вам будет удача!