— Нет, нет! — не отрывая, впрочем, глаз от фотографии Ивана Павловича, возразил Вася. — Я — сам. Мне надо попрощаться с Галинкой… Можно, я пойду, покажу ей… своего батю?

— Ну, хорошо, хорошо. Сорок минут тебе на все, — разрешил Фрол. — А с тобой пойдет лейтенант Западлячко, он все же при форме. Будет меньше пустых вопросов со стороны здешних… м… м… обитателей.

Тогда осмелевший Вася спросил:

— Кто у вас главный?

— Главный — это он, дядя Юра.

— Дядя Юра, а можно я плюну на Аркадия Борисовича?

— Можно, — разрешил Юра.

— Но, но, но! — вскричал обиженный, возмущенный Самотыко. — Но, но!

— Смотрите-ка, еще живой полиглот. Он итальянский язык знает! — подивился Фрол.

На что Вася сказал:

— Он не полиглот — он проглот, — сделал верблюжье «тьфу» на пиджак своего обидчика и побежал прощаться с подружкой.

Обиженный обидчик горько заплакал, осознав ничтожность своего педагогического призвания. Но огнь сатанинских заклятий его возгорелся от детского плевка, как костер от ковша солярки, с новой силой:

— Кацапня, яка власної землі не має, бо живе на землі іншого народу щурячим брудним хвостом, смердючими язичникамi, опаришами бридкимi, хробакамi трупнимi… — бормотал он беспрерывно.

— Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша, — откомментировал Фрол. — Сколько тебе, пан, нужно денег, чтобы ты встал в колено-локтевую позу? Эта твоя хохлопропаганда настолько «достала», что я сейчас тебя удушу своими руками в этих вот крагах. Скажи, что тебе дать в пасть, чтобы ты заткнулся?

— …Українці будуть тими, хто знищить цю заразу, зітре цю фашистську наволоч з лиця Землі… — отвечал мирно пан Самотыко.— Жаболизы, глистосмоки, гвалтівники пацюків, злодіи, стафілококи, стрептококки, курячиi грипп, коклюш, тиф, чума усіх віків та народів…

От камлания не отвлек его даже громкий голос Сени Парамарибского из школьного коридора:

— Вам телефонировали из секретариата президента? Да, телефонировали, однозначно! О чем вас, незасiчных-незасрiчных, просили? А просили вас о том, чтобы вы официально встретили меня, Семена Парамарибского, на красной дорожке и с цветами! Где дорожка? Где цветы? Где хлеб, соль, горилка, сало? Где ваш Самосука? Всех, всех — в Винницу! И секретариат вашего президента туда же — в Винницу, в психушку имени Верховной Рады имени Гузия! Сеня пошел бы за своими деньгами, даже будь они зарыты каким-нибудь несчастным в 1942 году в Дахау, под газенвагеном.

Голос Сени и литавренный грохот его шагов приближался к директорскому кабинету.

— Кто здесь — из детдома, а кто — из дурдома? За пятнадцать лет вами, хохлами, потеряно двенадцать миллионов рабочих мест, умерли, однозначно, пять миллионов человек! А? Это куда годится! — вещал он на ходу. — Однозначно, устроили тут голодомор, круче сталинского!

Сеня не отличал правду ото лжи. Он весело лгал всегда и на всякий случай, оттого что понимал: правда — это больно. Зачем делать себе больно? Он весело врал всем и вся вовсе не потому, что норовил обмануть, а потому что не верил в правду. Ложь была тем морем, в котором он был рыбой. Правда была для этой рыбы сушей. Одноклубники по «дурке» знали это его свойство, но привычно любили Сеню как хороший спарринг.

Словно от кодовых слов:

— А над этой резиденцией надо было бы повесить табличку: «Оставь надежду, всяк сюда входящий», — двери распахнулись.

На какой-то миг я выглянул из-за толстой спины Сени и увидел наконец-то смеющееся лицо Юры Воробьева. Но Сеня предпочитал наслаждаться общей победой лично, в одиночку. Он встал в дверях, раскинув руки так, что у меня не осталось возможности видеть любимых друзей, и вскричал:

— Подъем, штрафная рота! Народ заждался своих освободителей!

«Ну, этот цирк надолго. Сене нужна публика». Я ущипнул его за бок, но Сеня так хорошо и упруго упитан, что не почувствовал этого, породив во мне нехорошие мысли о его сущности.

Слыша все эти дружеские «о» да «у», я отошел метра на полтора и с разбегу толкнул Сеню в спину, со словами:

— Алешка Румынов… писатель… сюда не забегал?

Он сдвинулся вглубь кабинета и попал в объятия Фрола Ипатекина. Я проскочил за ним в присутствие с вопросом:

— Где наша авиация?..

Мне отчего-то становилось все тревожней, я почувствовал вдруг близкое, наглое дыхание смерти.

Полузадушенный в объятьях Сени авиатор Фрол не смог ответить мне ничего внятного. Говорил маленький, заплаканный человечек, скомканный в глубоком кресле, которое казалось реквизированным у какого-то богатого гедониста. И сам человечек казался здесь чужим, как гармошка на похоронах.

— Тепер стосовно Росії… — бормотал он довольно внятно, в отличие от старины Фрола. — Нехай, нехай же ця Росія покаже приклад Україні та й всьому, кажу, світові, як потрібно житии! Як житии, щоб сусідні країни прагнули до дружби та объєднання з нею! Що? Поки-що приклад зворотній, вот що… Хіба, кажу, ваша Росія хоч якось захищає вашіх кацапюр тут, в Україні? Ну скажіть відверто, самім собі? Що вас так приваблює в країні, яка розвалилася і продовжує розвалюватися на ваших очах? Повний розпад Росії — справа найближчого часу, це очевидно! Хіба може якесь чудо… Так ви на нього не заслуговуєте… И ви, и ви, и ви тэж! — он поочередно тыкал в нас дрожащим пальцем.

— Если вы киевлянин, то наверняка знаете, что психбольница Павлова находится на улице Фрунзе возле Кирилловской церкви, — пожалел незнакомца Сеня. — Что вы здесь турусы разводите? Это детское воспитательное учреждение, а вам пора в дурдом, однозначно! Может, заодно и покаетесь там за разжигание вражды во имя Украины. И по-русски, по-русски, плиз! — пожелал он.

— …И как апостол, помазанный тобою, и как посланный тобою, мой Бог, заявляю от имени Христа Иисуса, что мы и я, как во главе этой армии, мы берем ответственность за спасение Украины! — взвыл пан Самотыко.

— Во-первых, молодой силуэт, я вас никуда пока не посылал, кроме дурдома, однозвучно! Во-вторых, шкура неубитого медведя — лучшее украшение для стен воздушного замка! Говорю вам, коллеги, как бывший псих: в этом случае, — Сеня указал на человечка в кресле, — имеет место быть бред Аделаджи, — констатировал он.— Их таких много сейчас разбрелось по диким степям Украины. Кто этот тип?

— …Жаболизы, глистосмоки, гвалтівники пацюків…

— Военнопленный, — отвечал Юра Воробьев. — Мерзкий растлитель, да, детей. Ему нравится, когда дети, да-а, плачут.

— …Курвы смердючи, мразь кацапо-фашистська…

— Слышали уже. Молчать! — приказал Сеня. — Однозначно, я генерал русской армии! — и, дождавшись тишины, поучил жизни Юру: — Плачут не только дети, Юрий Васильевич. Плачут и депутаты Госдумы, у которых берут взаймы деньги и не… Кстати или некстати, Фрол, но ты тоже хорош: где наш воздушный флот, где мои «Осы»[29]? Отвечай!

— Не надо, не надо ос! — забился еще глубже в гедоническое кресло человечек, закрывая лицо руками. — Не надо повидла!

— Что с этим придурком, он в своем уме? — спросил я. Тревога моя усиливалась.

— Эй, Алеша, да, не беспокойся! — сказал Юра. — Я обещал намазать ему рыльце, да, детским повидлом и впустить в кабинет ос. А он, да-а, боится.

Человечек вдруг выпрямил спину, сверкнул глазами на портрет Макаренко и спросил у этого портрета:

— Зачем? Зачем я, простой деревенский паренек, вступил в ряды КПСС и стал руководящим работником? Зачем пошел учиться в Высшую партийную школу? Зачем? Я же был чист, как… чист, как… Нет слов! Это ты, ты, ты виноват, кацапюра, что меня теперь не отпускают по нужде!

«Немудрено, — подумал я. — Сами, бывало, косили. А нынче такое мироустроение, что каждый вор норовит закосить «под политику».

— Какое безобразие, это же прямое нарушение прав чоловiка! Под мою личную ответственность отведите парня на горшок! — ходатайствовал за пана Самотыку наш думец…