— Не огорчать же короля, что мы не можем ворваться в пролом!

— Я не постесняюсь огорчить короля! — пообещал Жолкевский.

Слово свое он сдержал и объявил королю, вернувшись на взгорок, что приступ отбит и дальнейшие попытки прорваться в город приведут только к напрасным жертвам. Король, молча, повернул коня и поскакал к своему шатру.

Ночью Захар Ляпунов послал своих вестовщиков к Прокопию с известием, что еще один приступ к Смоленску отбит. А уже дело Прокопия, как повестить об этом московский люд.

Тяжко давалась смольнянам оборона города, но уже многие на Руси ставили в пример противостояние Смоленска ляхам.

Король, чтобы смягчить впечатление от еще одного поражения под Смоленском послал Мстиславскому королевскую грамоту: « И о прежнем твоем к нам раденье и приязни бояре и думные люди сказывали. Это у нас и у сына нашего в доброй памяти, дружбу твою и раденье мы и сын наш сделаем памятными перед всеми людьми, в государской милости и чести учинит тебя сын наш, по твоему отечеству и достоинству, выше всех братьи бояр».

Слова о королевиче Мстиславский истолковал, как согласие короля на воцарение Владислава. Тут же пришел и королевский указ о возведении Мстиславского в чин конюшенного боярина. Королевская ласка затмила разум Мстиславскому, не замечал он, какой петлей завязывается его предательство. Минута казалась ему вечностью, а уже стучалось в московские ворота народное негодование в ожидании своего вождя.

Вождь еще не явился, и замосковные города вновь потянулись к имени Дмитрия, хотя уже ни для кого не было тайной, что тушинский Дмитрий вовсе не тот, что царствовал в Москве. Даже далекая Казань вдруг присягнула Дмитрию.

Казанский воевода Богдан Бельский видел, что рождаются в городах те силы, что изгонят поляков и без самозванца и попытался уговорить казанцев переждать с присягой Вору, пока вся земля не всколыбнется под ляхами. Но казанский люд еще не осознал, что время бесцарствия проходит, что разгулам и изменам близок конец. Они схватили бывшего оружничьего царя Ивана Васильевича и сбросили его с крепостной башни на землю. Много он трудов положил, чтобы сохранить царского сына, роковое имя Дмитрия его и сгубило.

Потянул первейший боярин и князь Федор Иванович Мстиславский к королевской службе, а вслед за ним бояре и дворяне кинулись наперегонки за королевскими подачками, забыв кто они и от какого русского корня произросли. Ко-роль, государь чужого государства, начал щедро жаловать изменников землями и городами, распоряжался русской землей, как своей вотчиной, не стесняясь писать в своих грамотах « Мы пожаловали...»

Король распоряжался русской землей, а его присяженники звали его с войском в Москву, поучая, что не Вор опасен, а опасны московские люди, кои не хотят ни короля, ни поляков.

Король, не доверяя московским боярам, послал для догляда за ними Федьку Андронова и Михаила Глебовича Салтыкова. Без них Мстиславский не мог ступить шага.

Из-под Смоленска пришел спрос посольства, как быть с требованием короля, чтобы Смоленск открыл ворота полякам и смольняне целовали бы крест королю. А еще послы сообщали, король не дает Владислава на царство.

Михаил Салтыков и Федька Андронов составили грамоту от имени московских бояр и патриарха, чтобы послы во всем приняли бы королевскую волю. Мстиславский грамоту подписал, а к патриарху уговорил с ним идти Федьку Андронова и Михаила Салтыкова.

Федька Андронов в своем старании королю готов был на все. Шли к патриарху, говорил Михаилу Салтыкову:

— И откуда явился такой сыч в патриархах? Шуйского это присяженник. Его надо было с Шуйским под Смоленск отправить. Таков он мне в досаду, зарезал бы, как борова.

Гермоген встретил их сурово. Потребовал, чтобы Федька Андронов вышел вон. Федька не постеснялся ответить:

— Довольно мы ходим вокруг одного столба. Ваши послы наводят на нас гнев короля. Как это — звать на царство королевского сына и не открывать ворота Смоленска?

Патриарх  погрозил посохом и крикнул:

— Изыди чернокнижник! Мне и говорить с тобой неспособно.

— Мне то же говорить с тобой, святой отец, нет сладости во рту! Подписывай грамоту послам, чтобы велели открыть ворота Смоленска и отдались на королевскую волю!

— Чтобы послам отдаться на королевскую волю никогда не скажу и другим повелеваю того не делать. Если меня не послушают, то прокляну. Буду писать по городам и провозглашу анафему изменникам. Если королевич примет нашу православную веру,  я дам ему благословение, а если воцарится, но веры единой с нами не примет и людей королевских не выведут из города, то я с тех, кто ему уже крест целовал, снимаю крестоцелование и благословляю идти на Москву, страдать до смерти и изгнать иноверную латину.

Михаил Салтыков, получивший от короля имения, каких и родовитые бояре не имели, возопил:

— Не патриарх ты, а всему заноза!

Выхватил нож и замахнулся на патриарха. Мстиславскому схватить бы за руку дерзновенного, а он попятился. Патриарх пошел на нож.

— Не боюсь я твоего ножа! Вооружусь против ножа крестом! Силою святого креста, будь ты проклят от нашего смирения в сем веке и в будущем!

Выхватывая  нож, Салтыков не знал пустит ли его в ход. Он подчинился досаде, а когда увидел над собой вознесенный крест, страх перед проклятием осушил ему руку. Он оглянулся на Федьку Андронова. У того на лице вожделенное ожидание. Салтыкова озарило, что он первый же от него открестится. Салтыков попятился от патриарха, и патриарх оказался лицом к лицу с Мстиславским.

— Это твое начало, господин! — обратился к нему патриарх. — Ты больше всех честью, тебе следовало бы подвизаться за православную веру, а если ты прельстишься, как и другие, то Бог скоро прекратит жизнь твою, и род твой возьмет от земли, живых твоего рода никого не останется!

Немного пройдет времени и сие проклятие исполнится...

Мстиславский зажмурился и прикрыл глаза рукой. Ослепило его сияние креста. Повернулся и молча пошел прочь. За ним и сопровождавшие его.

Федька Андронов спросил у Салтыкова:

— Что же не ударил?

— Пошел вон, смерд! — огрызнулся Салтыков.

На «смерда» Федька Андронов ответил доносом королю на Салтыкова, обвиняя его, что властью короля творит беззаконие и грабит королевскую казну. И Салтыков не положил охулки на руку. Сам поспешил с доносом на Мстиславского и Федьку, что прямят они патриарху, а не королю.

Король и его ближние, получив доносы, радовались, что их русские присяженники грызутся меж собой, не сознавая, чему этот грозный признак.

Среди «седьмичисленных» начался ропот. Гонсевский взял под стражу Андрея Голицына и Ивана Воротынского, а в Кремль ввел немецкую пехоту.

Гермоген разослал письма по городам, в которых раскрывал замысел польских находников.

Узнав о нападении на патриарха, Прокопий Ляпунов понял, что игра в польско-русскую дружбу закончилась, что настала пора браться за меч. Допреж всего он прекратил поставку продовольствия с Рязанской земли. Гонсевский послал на Ляпунова запорожских казаков. Ляпунов разбил их под Пронском. Гонсевский послал на Ляпунова драгун.  Ляпунов заперся в Пронске. На свою беду поляки двинулись к Зарайску, прослышав о хлебных запасах в городе.

Воеводой в Зарайске сидел князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Он не рвался к чинам. Дворцовые интриги были ему не любы с молоду. Он старался стоять в стороне от смуты. Поляки и запорожцы в его глазах были бесстыдными грабителями. Он разгромил поляков и запорожцев и снял осаду с Пронска. Рязанская земля вышла из под власти «седьмибоярщины» и королевского наместника Гонсевского.

Едва до Калуги дошли известия о том, что на рязанской земле побили поля-ков, Богданка спросил Заруцкого:

— Не пора ли и нам объявиться? Не дать ли знать русским людям, что у них есть сила, что поможет против поляков?

— Пора!. — согласился Заруцкий. — Да вот было бы с чем объявиться. Всякому овощу свое время. Когда поляки тебя объявили царем Дмитрием, в памяти людства еще жил тот, кто царствовал под именем Дмитрия. Иные верили, что он не был убит, а иные шли за именем, чтоб было с чем идти против Шуйского. Узнав об обмане, от тебя не отставали, опять же из-за нелюбви и ненависти к Шуйскому. Ныне нет тебе веры. Больше года стоял под Москвой и убежал. А еще и то, что назывался ты царем, а царствовали поляки, их царствие было лихо и вере противно. Ныне близится час объявить, что стоим мы за венчаную на царство царицу Марину, и нет людского права оспорить ее право, данное Богом.