Рожинский внутренне содрогнулся. Вот-вот сорвутся слова с языка Богданки о том, на чьи субсидии совершался поход. Рожинский выхватил саблю и зарубил бы Богданку. Убийство царика легче сошло бы с рук, чем оповещение панов, что в тайне от них  войско содержалось на иудейские деньги.

Адам Вмшневенцкий успел схватить за руку Рожинского. Кровь не пролилась.

— Убьет! Уходи! — крикнул Богданке пан Тишкевич.

Богданка на саблях рубиться не умел. Повернулся и вышел. Сразу же направился к Марине. Казакам наказал чтобы к нему и к царице не допускали ляхов.

— Что случилось? — спросила Марина, удивленная его вторжением без спроса.

— То, что должно было произойти, произошло. Я ухожу!

— Куда ?

— Рожинский меня чуть было не зарубил. Кому-то из нас не жить. Или он меня зарубит, или мои казаки зарубят его. Рожинский предал тебя, государыня. Королю предал...

— Служить королю, это не значит предать меня и рыцарство. Ты ему — никто!

— О себя я сам позабочусь. Речь о тебе, государыня. О твоем праве на престол. Король для себя ищет московский престол.

— Король не может не считаться с моим правом.

«Господи, — подумал про себя Богданка, — и эта наивность хочет стать государыней!»

— Твоя воля, государыня — царица. Я пришел позвать тебя уйти от беды к русским людям, а там, как Бог укажет!

— Я венчаная царица, а ты прохожий! Иди своей дорогой!

Богданка наскоро собрался, взял в охранение казаков и выехал из лагеря на калужскую дорогу, еще не зная, куда прибиться, в каком сесть городе. Рожинскому тут же донесли о бегстве царика. Он кинулся в догон во главе уланской хоругви. Казаки, завидя погоню, разбежались. Богданку водворили в его избу и приставили сторожей, чтоб сторожили и денно и нощно. Рожинский считал, что время расстаться с цариком еще не пришло.

В тушинском таборе уже ничего с прежними строгостями не охранялось. Поляки бродили толпами. Спорили до хрипоты за кого стоять. Доходило до поединков. Одни  намеревались до конца стоять за свои вольности, другие тянули к королю.

Богданка, подражая царскому обиходу держал при себе шута. Мужика лукавого, сказочника, прибаутчика. На самом деле это был у него не шут, а добытчик всяких известий о том, что делается в лагере среди поляков. Шут и надоумил Богданку, как бежать. Повелел он царским именем пригнать сани, чтобы вывезти навоз из конюшни. Навоз на сани сам грузил. Жолнерам не до навоза. Стерегли царика у крыльца и у ворот. Шут завернул Богданку в тулуп, зарыл в навоз и вывез с царского двора белым днем. Навоз и есть навоз, кому интерес, куда его повезут. На заставе еще присоветывали, чтоб вез подальше.

К ночи стража пришла проведать царика. Подняли тревогу. Обыскали избу. Искали у Марины, у патриарха. Рожинский узнал об исчезновении царика с большим опозданием. Но и в ночь погнал погоню. Между тем, по всем хоругвям разнеслось, что царик пропал.

Погоня — погоней, а ночью как искать? Утром лагерь всполошился. К Рожинскому подступали со всех сторон. Кричали в крик :

— Где царик?

— Измена!

На Рожинского напирали. Рожинскому ничего не оставалось, как возглавить поиски Богданки. Он увлек за собой толпу к Марине.

— Где царь? — спросил он

Марина, когда поднялся шум и стало известно, что ищут Богданку, приготовилась к объяснениям.

— Какой царь? — спросила она в ответ.

Рожинский вспылил :

— Я пришел к тебе не, как к царице, а, как к польской шляхтенке, Чтобы не оскорблять тебя обыском, скажи правду, не у тебя ли спрятан?

— Я царей, гетман, не придумываю и не прячу. Я царица Московская, требую, чтобы польское рыцарство считалось с моим титулом. А если разыскиваете своего жидовина Богданку, так ищите его, где потеряли.

По всему лагерю искали Богданку, пока кто-то не вспомнил, о царском шуте. Его то же не оказалось в лагере. Вспомнили, что накануне он вывозил навоз в поле, а обратно не вернулся. Погнались в догон. Да как угадать, куда он подался. Рожинскому едва удалось скрыться у комиссаров от своего разгневанного воинства.

А тут началось новое движение в тушинском стане. К комиссарам явилась депутация русских тушинцев во главе с патриархом Филаретом. Комиссары вышли на  крыльцо. Филарет говорил при многолюдстве поляков и русских:

— Господа, королевские комиссары! До нас дошло, что Вор исчез, как исчезают при свете дня исчадия ада. Мы просим передать его величеству королю нашу благодарность, что избавил нас от самозванца. Для установления согласия между нашими и польскими людьми, мы готовы послать  к королю наших людей.

Того и ждал король, выступая под Смоленск, ради этого комиссары и добирались до Москвы. Рожинский со своим воинством терял значение для короля. В тушинском лагере начинался развал. И вовремя!

Скопин изыскал возможность уплатить жалование шведам и с главными своим силами двинулся к Троице. Сапега еще раз попытался задержать это движение, но столкнулся с небывалой тактикой русского войска. В охват монастыря, лесными дорогами, ползли по снегу на лыжах «гуляй-города». Не бросаться же в конном строй на деревянные срубы, на кинжальный огонь из бойниц этих крепостиц.

Сапега решил снять осаду и уходить. До него дошли известия о развале в тушинском лагере. Он не хотел ставить себя в один ряд с Рожинским и решил отойти на Дмитров, подальше от «гуляй-городов» и от Скопина. В Дмитрове положил себе разобраться : присоединяться ли к королю или оставаться самостоятельной силой.

В ночь на 12-ое января Егорке Шапкину выпало стоять у пушки. В монастыре знали о приближении Скопина, а потому опасались, как бы поляки с великой досады не попытались еще раз пойти на приступ.

Не так-то много осталось в монастыре ратных. Егорке пришлось стоять у пушки третью ночь кряду. Мороз жал нещадно. Рождественский мороз. В каменном мешке еще и камни нагоняли холод. В подошвенные бои набегали из польского лагеря черные крысы. Поляки развели их видимо-невидимо. Одна из них повадилась к Егорке. Нисколько его не боялась. Научилась попрошайничать. А он ее привечал, делился коркой хлеба. По ее приходу проверял, как тянется время. Сегодня почему-то не шла.

Из церквей доносились песнопения. За стенами монастыря — тишина. Послышался мерный шорох, будто бы кто-то полз по насту. Небо звездное. Лунный свет освещал все окрест. Егорка и его посоха приникли к бойнице, ожидая увидеть подползающих поляков. По снегу действительно  что-то двигалось сплошной серой массой. Но это были не люди, а крысы. Множество крыс.

— Не стронулись ли поляки на приступ? — предположил Егорка.

Подняли тревогу. Ударил набатный колокол. На стены поспешили монастырские ратники. Волнами накатывались крысы, будто кто их гнал из польского стана. Но в ров крысы не полезли, повернули вдоль стены, уходя к лесу. Кто-то их монахов радостно воскликнул:

— Уходят! Как есть уходят!

— Кто уходит? Крысы?

— Поляки уходят. Крысы чуют, что жрать будут нечего, вот и разбегаются...

Крысиный шорох утихал, уползая в лес. Рассвет долго пробирался сквозь тьму. Со стен увидели стоявшие недвижно тарусы. За польскими валами ни звука, ни шороха. На стену к воеводам вышел архимандрит. Он прибаливал, его вели под руки. Хотел увидеть свершившееся чудо.

Мрак рассеялся. Над польским станом ни дыма, ни звука. Смельчаки вышли из ворот. Добрались до земляного вала. Поляков не увидели. Не уловка ли польских воевод: сделать вид, что ушли, а едва в монастыре откроют ворота, вернуться.

Взошло солнце. Польский стан пуст. Не видно даже догорающих костров. И опять же не спешили открывать ворота. Все ратные и монастырские люди вышли на стены. Вдали на московской дороге появились верхоконные. Они постояли на горе и начали спускаться к монастырю. За ними показался обоз. Ближе, ближе...

Уже видно, что на коне впереди этого шествия монах. Он и его сопровождающие подъехали к воротам. Егорка узнал в нем синеглазого монаха красавца, с которым подружился в Москве, когда выкликали на царство Бориса Годунова. Монах — Дионисий.