Как увидел Тикан наш парад, сконфузился чего-то, присмирел. За ним молодая вошла, лицо от дождя вытирает, оглядывает нас исподтишка. Один платок сняла, другой размотала, в третьем осталась. Баба как баба, на вид – тридцатник, а может, сорок, я в этом не спец. Только вроде не проспалась…

Поручкались, как положено, разговор о дожде завели. Тикан подмигивает, мол, не тяните резину. Нервы зря тратите.

Молодая за рукав его держит, уговаривает:

– Не грызи сердце, Петруся…

Наконец Филя заявился. В пиджаке, галстук нарядный. Командует:

– Здравствуйте, товарищи!

Что о тихой бабе говорить, у меня самого руки по швам от его зыка.

Сели молодые к столу, Филя напротив расположился.

– По какому вопросу?

– Вот, расписаться… законным браком чтобы…

– Расписаться – можно, преград чинить не будем. Святое дело. Которые без расписки хотят, на дурнычку – то грех. А вы сами пришли, никто не силовал, значит, совесть требует. Вот у нас бумага с круглой печатью для такого дела. В один момент оформим.

Тикан, само собой, выдал чужую фамилию, чужие годы, и адрес неизвестно чей. Но насчет социального положения прямо ответил:

– Нет, – говорит, – у меня социального положения.

– А вас как писать, гражданочка?

– Каприйчук Орыся.

– Откуда будете?

– Хутор Ярив, – Орыся в угол машет, – там, за Мариничем…

– Порядок, гражданка Каприйчук. Согласно моральному и уголовному Кодексу УССР вы назначаетесь от сейчас мужем и женой один другому. Точка. Но что есть муж на сегодня? Это кто работы не чурается. Кто днем трудится на благо общего народа, а ночью – на благо своей жинки. Храни ее, Петро, как билет в автобусе – до последней остановки. Жинка нынче – не лошадь, чтоб на ней, извиняйте, ездить без седла. Хоть двужильная они порода, но тоже живая душа, свой глоточек радости хочет. Но если кто считает, женитьба – вроде как смачная гулянка, то я ему скажу: подвинься. Женитьба – то не оркестр песни и пляски! Птички божьи – и те клюют друг дружку легко, с умом, а человеки – не воробьи, тут в споре и тумаки случаются, и знаки синюшные в разных телесных местах, по причине несогласия и теперешних нервов. Как сказано в Писании: из ребра они вышли. Так зачем по ребрам ее пинать? Беречь надо! С побитым ребром какая от нее работа? Никакой пользы – ни по хозяйству, ни в женильном смысле.

Невеста слушала внимательно. По лицу ее было видно, что слова у Фили хорошие, только непонятно о чем. А Тикан волновался, ерзал, вроде под ним стул горячий. Зато Сашка сиял от удовольствия, за спиной невесты салютовал Филе большим пальцем.

Филя отхлебнул пару глотков из стакана и продолжал:

– А с другого бока глянуть, в семейной жизни нужна дисциплина, иначе почуют слабину и – гата![19] – уже понукают и прочие издевательства. Женское население такое пошло, сами кого надо заездят. Я не для обиды, извиняйте за мнение, но есть опыт, дважды себе холку натер, только этот разговор до вас не касается, и слушать вредно.

Пора бы Филе закруглятся, а он не торопится, вытер платком мокрый лоб и шпарит безудержно, будто одним этим занимался всю жизнь:

– В Указе сказано: человек человеку – единая семья. И узбек, и чучмек – все в родню записались. Правда, иной родич хуже волка, но это тоже не пример. Держитесь друг за дружку, как в узде. Куда конь – туда и дышло. Сами видите, вокруг нас какая обстановка, не приведи господи! Сплошная агрессия и капитализм. В такой паршивой ситуации ваш долг один, дорогие товарищи: крепи семью! Верность блюди!

Закончил Филя. Мы разом задвигались, поздравлять стали. Только Тикан хмурый, на Филю кивает, и шипит:

– Чего он в конце блядей вспомнил?

3

В ту ночь небо не спало. Молнии как с цепи сорвались, долбали землю. Под громом крыша проседала, стекла цвенькали, будто от страха. И мы расшумелись не хуже погоды. Цуйку[20] гранеными стаканами глушили. На кореньях настояна, и шла она гладко, как лимонад. Такой пьянки эти горы, наверно, не помнят.

На другой день все машины на приколе. Настроение – никакое. Ноги пудовые. Глаза от света болят. Долинский, говорят, в коровнике спал. За факт ручаться не буду. Я сам под машиной ползал, руль искал. Хорошо, что не нашел. И личность излопастил, когда на плетень наткнулся.

А Тикан только в конце недели объявился. На минуту. Спешит, будто моторчик вставили.

– Народ, выручай! У кого пиво есть? Хоть полбанки…

– Не, Петро. Рассол дать можем, на похмелье…

– Да я не себе… – говорит.

Вдруг слышим – у него в кузове порося кричит, дурным голосом исходит. Как шилом в ухо!

Тикан за голову схватился:

– Во, опять! Такое малое, а вопит – хуже хряка. Я ему рыло завязал, не помогает. Он так будет всю дорогу. У меня от этой филармонии мозги дыбом. Пивом напоить, он бы уснул. Пиво его сморит.

– Ты далеко, Петруня?

– Домой подскочу. Вон Орыся подарок послала моим старикам.

– Петро, да ведь твои давно померли…

– И я так думаю, – говорит. – На том свете им свинина вроде ни к чему. Стефке отвезу. Рада будет подарку, зануда. Жалко, пива нет. Ну отродье! Может, охрипнет… Бывайте, хлопцы…

И укатил.

Пылюка за поворотом уже развеялась, а поросячий визг еще долго не выходил из ушей.

Горшок

Cам расскажу, без утаю. А то Федя гоголь-моголь разводит. Для него забава, а я на собственном горбу пережил этот случай.

Была получка. Все в гараж вернулись заранее, а начальство – ни гугу. Считает, лучше полсубботы потерять, чем целый понедельник. Толпимся, значит, всем кагалом у кассы. Смотрю, в конце коридора Верка в дверях, мяса свои выставила, орет:

– Тикан, до начальника!

Я, конечно, не чухаюсь. С очереди не слажу. Мне без получки домой лучше не являться. Стефка, ведьма, последние дни вполглаза смотрит, спиной спать ложится. Не жизнь – высокое напряжение. Без солидной зарплаты на три метра не подпустит. Начальство никуда не денется, вот кассирша, лярва копченая, окошко захлопнет – и кончен бал. Некогда на беседы бегать. У меня закон: начальство меньше встречай – здоровей будешь.

Но Верка хуже клеща, не дает покоя. Для Игната старается, на задних лапах стоит. И не лень ей, весь коридор протопала.

– Тикан, у тебя что, пробки в ухе? Который раз кричу: до начальника!

Зашел. Он на меня не глядит, бумаги тычет: «На, читай».

Устроился я в кресле, читаю. Интересно, когда про тебя пишут. Со стороны оно всегда занятно выглядит. Только дошел до середки второго листа, их три было, как вдруг Игнат психанул, выхватил у меня бумаги, сам красный, кричит:

– Ты что… мать твою душу, роман читаешь? Не помнишь, как было!..

И – понес! Руками размахался, боюсь, сгоряча по шее мне накостыляет или кондрашка его перекосит. Я одно слово вставил: мол, пошутил… А он пуще взвился:

– С кем? С прокурором? Брачное свидетельство подделать – это что, шутка? Подлог документа! Да за такой юмор знаешь какой срок припаяют?! И Стефа, учти, передачи носить не станет! Ты об этом думал своей дырявой тыквой?

– За что срок? – спрашиваю.

– За то, что вор!

Я божусь: не крал, баба сама дарила, а он – свое:

– Ты не просто ворюга, – кричит, – ты хищник, волчья натура! Ну выцыганил пару курей, хрен с ним! – так нет, мало ему, все подчистую унес: и гусей, и свинью, и еще чего… Одного кота на хозяйстве оставил, удивительно, что кота не сожрал…

Я, конечно, возражаю: не о свинье речь – то было порося молочное, недоразвитое.

– Сам ты недоразвитый… Артист! Только и развился, что женилку отрастил. Предупреждал ведь: брось эти фокусы, не играй с огнем! Где ж твое слово, вахлак? С тобой нянчились, семью жалели, а сейчас – всё, баста, пиши заявление, с глаз долой!