В этот осенний час, шесть тридцать утра, должно быть особо темно, густо темно, — ведь мы вступаем в наших широтах в царство длинной зимы. Но квадрат окна передо мной светится странным серебряным светом. За ним лежит город, — в дыму прозрачного, торжественного сияния большой луны, стоящей в утреннем небе, как громадная звезда, а небо уже посветлело, розовеет над горизонтом, и в его розовой дали встают белые, покрытые снегом склоны Арагаца.

В этот двойной час — соперничества ночи и утра — Ереван [112] прекрасен непередаваемой красотой. С двух сторон замыкают его двуглавое седло Арарата и четырехглавие Арагаца. Казалось бы, в бессмертии того, что сделано природой, таким маленьким и ничтожным должно казаться то, что сделано человеком, а между тем именно эти великаны на горизонте, эта совершенная прозрачность воздуха, чистота света, усиливающегося с каждой минутой, и помогают понять всю полноту и все величие архитектурного стиля Еревана, одного из наиболее органичных по стилю городов в нашем Союзе.

Тридцать лет назад его еще не было вовсе. На месте его был совсем другой, пыльный губернский городишко, с немногими крупными домами казенного образца, какие тогда воздвигались для «казенных присутствий» во всех углах России, независимо ни от характера, ни от истории, ни от географии местности. За главной улицей вставала неописуемая теснота переулков, целое сборище плоскоголовых, однообразных домиков, часто из необожженного сырца, грозившего рассыпаться через десяток-другой лет. На уличках было тесно и грязно. Никто их не подметал. Каждый день с четырех часов пополудни поднимался горно-долинный северный ветер — бриз; он дул с обнаженных песчаных склонов Канакерских гор. И начиналось то, что ереванцы называли «пыльной бурей». С гор неслась тучами мелкая, щебнистая, колючая пыль; с улиц столбом поднималась пыль своя, городская, полная мусора, бумажонок, нечистот. И все это крутилось, плясало в воздухе, забивало вам глаза и рот, хрустело на зубах.

Самое странное движение происходило порой по этим улицам. Ночью спали на ней какие-то животные, похожие на груду серых мешков. Утром они оживали, темные тени людей укрепляли им на спины деревянные домики, и животные вставали, отряхивались. Через минуту по улице проходил караван, он шел из араратских низин через весь город вверх, к Канакеру. Верблюд за верблюдом накладывали шлепающей походкой плоские следы на пыльную землю. От одного к другому была протянута веревка. Покачивая длинной шеей, верблюд приводил в движение грубые и странные колокольца, подвешенные к кадыку, — заунывная музыка странствующих. Это пчелы-путешественницы перебирались через весь город по главной улице «на дачу»: с июня, когда жара в деревнях под Ереваном становилась труднопереносимой, пчеловоды грузили свои улья на верблюдов и отправляли их в горы по единственному шоссе.

Пыли и ветрам в старом Ереване были открыты все четыре стороны: они гуляли в городе невозбранно[113]. Но только одно настоящее шоссе вело в город (из Араратской долины) и выводило из него (в сторону Севана): Ереван был классическим городом бездорожья.

Природа, казалось бы, собрала все свои контрасты, создавая этот город. Летом жара в нем доходит до 40 градусов, зимою морозы — до 20 градусов. По среднегодовой температуре он подобен городам Севастополю, Балтиморе, Плимуту, Лондону, Парижу, Турину; по средней температуре лета — Алжиру, Барселоне, Флориде; а по средней температуре зимы — Ленинграду, Новгороду, Хельсинки. Но в старом Ереване эти контрасты не умерялись ни наукой, ни благоустройством, не использовались ни медициной, ни искусством. К началу нашего века в нем было немногим больше двух десятков тысяч жителей.

Гордостью города в начале века была прекрасная вода, проведенная из «сорока родников» Кырх-булага, истоков реки Гетар. Но воды в старом Ереване видно не было. Вдоль улиц текли, правда, арыки, но они были грязны и засорены; стояли железные краны, но они были безобразны. Вокруг них никогда не просыхали лужи, толпились женщины с ведрами и чайниками.

Так, открытый для пыли и закрытый бездорожьем для человека, с чудесной водой, обезображенный городским неблагоустройством, с контрастами климата и природы, с красотами местоположения и старины, не использованными ни в сечении улиц, ни в плане; с прелестной рекой Зангой-Раздан, видимой жителю лишь в грязном крутом ущелье под стенами коньячного завода, незастроенном, как загородная свалка, — вот чем был старый Ереван около тридцати лет назад.

А сейчас… Выйдем на высокий балкон, не боясь колючего утреннего холодка. Рассвет уже перешел в яркий день, и в его сияющей голубизне город встает с четкостью хорошей цветной гравюры.

Прежде всего — горы. Они не голы и не песчаны, а покрыты черными точками деревьев. Тысячами, из года в год, высаживали после революции сюда, на эти пустыри, всевозможные саженцы, приспособленные к местному климату. Они крепко внедрились корнями в почву, укрепили ее, покрыли зеленой шапкой, — и канакерскому ветру нечего больше сдувать с этих гор на город. Но и в городе ему нечего сдувать с улиц и крутить в воздухе: блестящий, как зеркало, потемневший от непрерывного действия автомобильных шин асфальт покрыл новые, широкие, идущие во все стороны проспекты Еревана. Сколько их выходит сейчас из города вверх, в волнистые ущелья гор, и вниз в нескончаемые сады — равнины! Они бегут, извиваясь асфальтом, мимо новых цветущих поселков. Домики тут нарядные, крыши их двускатные, крытые красной черепицей. Там и сям встают широкие стены клуба, или школы, или фабрики.

Вернемся отсюда обратно в город и проследим другую темную ленту проспекта, бегущую в противоположную сторону. Здесь журчит вдоль асфальта Гетар. Еще недавно сюда ходили гулять «за город», — кроме старой каменоломни да заводика строительного щебня тут ничем городским не веяло. А сейчас город двинулся вверх и по берегам Гетара, наряжающегося в каменные набережные. Здесь расположен один из интереснейших институтов Академии наук, Институт стройматериалов и сооружений, и отдельные лаборатории его требуют себе все больше и больше места.

Поедешь по ущелью дальше — и попадешь в тенистые аллеи богатейшего зоопарка. Здесь во время эвакуации побывали звери из Московского зоологического сада: слон Вова, обученный всяким фокусам, и чудесный белый какаду Валя, болтавший целыми фразами и даже отвечавший нам на вопросы впопад и невпопад. Еще два-три узла дороги — и встают пышные брызги водяного каскада в разбитом на склоне горы многокилометровом ботаническом саду. Ереванский ботанический сад еще очень молод, и в зоне полупустыни трудно было сделать его многообразным. И все же много потрудился над ним дендролог проф. Г. Д. Ерошенко. В саду есть образцы интересных реликтов, прекрасный розариум, сосновый парк.

Вернемся и опять проследим ниточки выводящих из города дорог: и ту, ровную, обсаженную деревьями, которая ведет к вокзалу; и ту, что, не спускаясь к реке, взлетает на новый, грандиозный мост, соединяющий на огромной высоте два берега Занги на уровне города; и ту, которая идет вверх, слегка и незаметно повышаясь. Куда она ведет?

Только десять лет назад я ехала тут в самом примитивном экипаже человечества — в крестьянской арбе, везомой быками, потому что иным способом проехать по этой дороге было нельзя. Ехали долго, шажком, пока внизу одинокой лужицей между вытоптанной стадами травой не блеснуло озерко-пруд Тахмаган-лич, — никому тут не нужное, затерянное, заросшее, без единого жилья вокруг. А сейчас сюда идет трамвай: он идет по блестящему асфальту широкого проспекта Орджоникидзе, обстроенного огромными домами, парками, общественными зданиями, самого городского, самого крупного проспекта в городе. Есть одна особенность в этом новом замечательном ереванском районе, присущая лишь тем кварталам, которые строятся сразу и комплексно. Одиннадцать заводов и несколько промышленных предприятий находятся на этом проспекте, выходя прямо к тротуару своими фасадами. Среди этих заводов есть большие, общесоюзного значения, с собственными лабораториями, с цехами, похожими на гигантские светлые залы. Но заводской характер района, его ярко выраженный промышленный профиль не накладывают никакой печати на облик проспекта, не утесняют его, не обволакивают дымом и копотью, — словом, ничем не напоминают старые заводские районы. Наоборот, огромный парк, целое море зелени, прекрасная архитектура общественных построек, блеск и ширина асфальта делают проспект Орджоникизде одним из красивейших мест в городе. Он развивается все дальше, он идет к новой застроенной территории, скаковому ипподрому, городку сельскохозяйственной выставки, и одинокое озеро, оказывается, уже впаяно в его черту. Где оно? В красивом Комсомольском парке, построенном для молодежи, среди густых деревьев. На берегу озера лодочная станция, трамплин для купальщиков, вышка для парашютистов, пляж. И само озеро получило новое название — Комсомольское.