Изменилась и внутренность домов, еще пять лет назад создававшаяся нетребовательно, лишь бы взойти по лестнице, закрыть дверь на замок, иметь фортку в окне. Сейчас — красивые лестницы из разнообразных цветных плиток; дверные ручки и замки дорогого, солидного сорта, полы в комнатах дубовые, паркетные, фарфор и мрамор в кухне и ванной, холодильники, кое-где электрические плиты. Блестящая сталь, отполированное дерево, цветной кафель, майолика — все это пока еще не в изобилии, не во многих квартирах. Но город стремится к этому, и комплектность городской коммунальной культуры создает то целостное впечатление от Еревана, о котором я говорила выше.

Не сразу создалось волшебное превращение грязного губернского городишки в передовой центр социалистической республики. При капитализме всегда налицо разрыв между благоденствием отдельной верхушки и благосостоянием всего народа; дворцы там уживаются рядом с лачугами, город небоскребов может подняться среди разоренных деревень, голодных пролетарских окраин. Но чтоб вырос город в нашей стране, как вырос Ереван, коммунистам Армении вместе со всей коммунистической партией, вместе со всеми советскими людьми нашего необъятного Союза пришлось много, много потрудиться. Надо было заложить социалистические основы тяжелой промышленности, обобществленного сельского хозяйства, покрыть страну заводами и фабриками, рудниками и электростанциями, дорогами и механизмами, вырастить, воспитать, вооружить знанием народные массы — не в одной только Армении, а и во всем нашем Союзе, потому что изолированного роста одного какого-нибудь уголка в нашей великой стране, сильной своим органическим единством, нет и не может быть. Светлая мысль нашей партии, светлый, неутомимый труд всего нашего народа вложены в каждый камень строительства маленькой республики Армении, как и всего Советского Союза.

Выросла своя интеллигенция

В письме к большевикам Закавказья от 8 мая 1921 г., сыгравшем такую огромную роль в жизни закавказских народов, В. И. Ленин писал о привлечении «к строительству хозяйства интеллигенции». И старая армянская интеллигенция горячо откликнулась на зов. С первых дней революции она в большинстве своем пришла работать с коммунистической партией. Вице-президент Петербургской академии художеств, армянин родом, архитектор Александр Иванович Таманян находился в эти первые дни революции за рубежом, в столице Персии, почти без дела и без работы. Революция сперва казалась ему стихией разрушения, но когда неожиданно стали доходить до него слухи о том, что в Армении началось строительство, он поехал работать в Советскую Армению. Для архитектора целая страна, где начал строить весь народ, — редчайший и желаннейший случай в жизни.

Около двух десятков лет народный архитектор Армении Таманян строил новую страну. Он был занят всегда только одним, вся его жизнь слилась с работой, с изучением новых задач городского строительства, изучением памятников Армении, строительных материалов Армении, обдумыванием, обсуждением, созданием проектов и планировок. Во всех городах республики росли его дома, города республики постепенно и верно перекраивались по его планам, продиктованным новыми требованиями социалистического благоустройства. Так возникал новый, советский архитектурный стиль. Роптали мелкие собственники, когда сносились старые дома из необожженного сырца, падали глиняные заборы. Но на месте их прокладывались стройные пролеты улиц, покрывались асфальтом, возникали скверы, пела и прядала в каменной вазе серебряная водяная струйка, выросли теплые розовые колоннады дома-дворца, — этот дом рос, как драгоценное дерево в лесу, сперва на узкой улице, теснимый прижатыми друг к другу старыми зданиями, потом эти здания пали, как деревья от топора; вокруг него все обнажилось, он остался один на площади, и очерк его стал видимей глазу; он становился все монументальнее, покрывался драгоценным орнаментом, а площадь раздвигалась все шире и шире. Так из скромного первоначально «дома Наркомзема» вырос таманяновский Дом правительства. И все выше и выше поднималось круглое здание Нардома, ныне Театра оперы и балета — любимое детище Таманяна.

Ереванцы привыкли к сухой, высокой фигуре Александра Ивановича, к его дымчатым очкам и седой острой бородке. Они часто видели его, шедшего пешечком, не торопясь, по разворошенным, в сугробах глины и камня, улицам перепланировавшегося им Еревана. Он никогда не заговаривал о собственном быте, собственных нуждах, потому что он прочно исключил их из собственного сознания. А. И. Таманян приехал в Армению со страстной потребностью — давать и давать, творить и творить, а не брать и не устраивать свое благополучие. Все эти годы он был очень счастлив. Я не помню его вне ощущения им полноты бытия. Люди и учреждения перебирались в построенные им дома. Когда он умер, как-то припомнилось, — с хорошей гордостью за человека, с благоговением к его памяти, — что сам Александр Иванович с большой семьей не успел переселиться в отведенную ему новую квартиру — не хватило времени для этого. Сейчас, когда созданное Таманяном начинает восприниматься слитно, дополняя одно другим, когда раскрывается в городах принцип его планировки, вся армянская архитектурная молодежь воспитывается на его наследии. Так, кроме великого вещественного следа, этот народный зодчий оставил армянам и творческую традицию.

В Баку и Тбилиси хорошо знали чрезвычайно красивого старика, с молодым, горячим взглядом из-под очков, с крутым, ясным лбом, над которым сверкали серебряной белизной кудри, с тонким, изящным ртом на бритом лице. Этот старик любил жизнь, дорожил ею, любил комфорт и общество; каждый день за обедом, до глубокой старости, он выпивал рюмочку коньяку — «порцию огня», как он шутя говорил. Это был большой армянский писатель, автор романов «Артист», «Хаос», автор «Намуса» и «Из-за чести» — Александр Ширванзаде[117]. Если говорить о комфорте, то жизнь его спокойно текла бы в Тбилиси, где у Ширванзаде была хорошая квартира. Но старый человек, которому пошло за седьмой десяток, перебрался, как юноша, в столицу новой, Советской Армении, по-холостяцки ютился в гостинице, жил путешественником. Он тоже приехал давать, и давал одним своим присутствием, тонкой и высокой культурой человеческой личности, которой веяло от каждого его слова, от старомодной вежливости и наблюдательности. Это был писатель, родившийся для литературы. И, молодая еще, армянская советская литература училась у него прозрачной ясности армянского языка, глубокому реализму, умению раскрывать характеры в движении истории, в их связи с обществом и временем.

Часто сиживали он и другой могучий старик, богатырски сложенный, с румяным, бритым лицом, сочным голосом, громовым хохотом, большой артист, Абелян[118], где-нибудь за крохотными чашками кофе, во дворике голубой мечети, на скамеечке в саду, — и разговор их шел о прошлом. Но то, что раньше, до революции, душителями армянской культуры с пренебрежением расценивалось как местное, провинциальное, ничтожное, оба эти величавых старика сейчас как бы наново разматывали во весь его исторический смысл, и слова их обретали особое звучание для слушавших.

Возрожденный к жизни, освобожденный народ находил свою культуру, осознавал ее звенья: историю театра, традиции актерского мастерства со времен трагика Адамяна и актрисы Сирануш, сложное становление армянского искусства.

Иногда к ним подсаживался маленький, круглолицый, быстрый и нервный человек с ваткой в ушах, одетый небрежно и торопливо, — замечательный музыкант и симфонист Александр Афанасьевич Спендиаров [119]. Внутренним своим слухом он слушал в эти дни будущую оперу «Алмаст».

В тридцатых годах на улицах Еревана молодежь увидела и задумчивую фигуру любимейшего своего певца — Аветика Исаакяна[120]. Он жадно ходил по городу, присматривался, вживался в воздух Армении, в ее творческую атмосферу.