По сумрачно-желтой арене бессмысленно скачет –

Ну что, обреченный, израненный, черный, священный?

О, взлеты пурпурных плащей над твоей незадачей

И свет золотого камзола (и точность движений).

О, смерть в розовато-сиреневых ярких чулках

И яркие синие туфли — и точность их шага,

За желтой изнанкой плащей – золоченый рукав.

И вот уже кончено, бедный, — последняя шпага.

Так жалко упал на пятнистую охру земли.

Как лилии, стрелы росли из кровавого бока.

За хвост привязали и стремительно поволокли –

Поспешно, позорно, — позорно, поспешно, жестоко.

А впрочем, к чему красноречие? Двадцать минут

Тобой занимались, тебе оказали внимание.

Зачем обижаться? Другие и хуже умрут.

А я – поживу. До последнего, брат, издыхания.

Была вечеринка в аду. И с бутылочкой рома

Склонялся Иуда к чертенку с лицом херувима.

И Каин скучал подле черной диавольской кухни.

«Святому Георгию» пели драконы «Эй, ухнем»,

И демоны выли «Те Деум» средь гама и дыма.

И серые тени змеились у лодки Харона,

И теням туманным показывал фокусы Хронос,

И чья-то душа, разжиревшая черная такса,

В зеркальной стене отражаясь, прилипла к паркету.

И мы танцевали на темных волнах Флегетона,

И черный оркестр погружался в мерцание Стикса,

Огромные люстры летели в застывшую Лету.

Все, кажется, ждали Христа. Нет, конечно, не ждали.

Акакий Акакиевич,

шинель – «тово»!

Петрович покачивает

седой головой.

Во граде Петровом

черный утюг.

Петрович, Петрович,

шинель – тю-тю!

Навек тю-тю, навсегда тю-тю!

О, если бы чудо – я чуда хочу!

Ворона покаркивает.

Могила. Снег.

Акакий Акакиевич,

шинель — шут с ней!

Не стоит искать, тосковать, бунтовать:

в обитель небесную мчится кровать.

В сиянье и славу, в парчу и виссон

Акакий Акакиевич облачен.

А если и нет — и тогда не беда:

над ним лебеда, под ним вода.

«Энергия — в материю!» Всё физика, да.

Копил, копил, сукно купил. Конец, господа.

Ветер воспоминаний тревожит увядшие письма,

на острове воспоминаний шумят сухие деревья.

Призракам, старым, не спится в небесной гостинице ночи.

Там забытое имя ложится на снег синеватою тенью,

и тени веток сложились в неясную надпись. Я не знаю

языка загробного мира. Я видел в Британском Музее

черную египетскую птицу. Вот она – сидит неподвижно.

Желтый глаз, как маленькая луна. Она более птица,

чем все птицы на свете.

Вечером на Гаваях я проходил между сучьев

окаменелого леса. Было безлюдно, мне захотелось

услышать хотя бы тик-тик моих часов. Но они

остановились из уважения к вечности. Нет,

я не намекаю на сердце, я говорю

о тишине бессонницы, увядших письмах.

Если зажечь их, в камине будут оранжевые бабочки,

лазоревые бабочки, синие бабочки, черные бабочки,

тени забытого имени, маленькие саламандры.

Не кажется ли тебе,

что после смерти

мы будем жить

где-то на окраине Альдебарана

или в столице

Страны Семи Измерений?

Истлеет Вселенная,

а мы будем жить

где-то недалеко от Вселенной,

гуляя, как ни в чем не бывало,

по светлому берегу Вечности.

И когда Смерть

в платье из розовой антиматерии,

скучая от безделья,

подойдет к нам опять,

мы скажем: — Прелестное платье!

Где вы купили его?

Черная птица на черном и снежном суку —

иероглиф печали.

Черный репейник в снегу —

идиограмма зимы.

Тени, твоя и моя, на белом сугробе —

граффити молчанья.

Треплются черные ветки кустов и деревьев.

Как беспокойна

китайская каллиграфия зимнего сада

и как беспредметна —

абстракция света и снега.

«Мимоза вянет от мороза».

Но нет мороза. Ледоход.

Ночь, водянистая медуза,

В дождливой мозглости плывет.

И, маленькая марсианка,

Душа в земное бытие

Глядит, и мокнет перепонка

На ручке бледненькой ее.

Не плачь, душа! Гляди сквозь пальцы

(Их целых семь, как лед они)

На смутно-сумрачные улицы,

На тускло-мутные огни.

Не лучшая метаморфоза?

А в прошлой жизни разве – рай?

О муза, не кончай рассказа!

Напомни мне! Не улетай!

Не выходи за марсианина!

С ним не дели любовь и — кров.

Звучи, мимоза, Мнемозина,

Как музыка других миров.