- А как же быть, - глаза у Фоти горели синим пламенем, - если любишь?.. Свою женку и чужу?..
"Она же видит, что люблю ее!.. Нет, нет - я люблю ее как детство, как юность свою... У меня в сердце другая - мать моих детей..." - Константин Юрьев повернулся, - треснули под ним лавки.
- Человек един, и душа его едина... Не может потому он делить свою любовь. Если любит женку, а ее - самого близкого единокровного человека через детей - он обязан любить - иначе муж не достоин бороду носить, то одну, землю, на которой родился, тоже одну, народ... Все это Родина... Большой человек - у его и большая любовь к Родине, состоящая из многих отдельных неделимых любвей, и только такой может уважать чужую землю и другой народ... Любить нужно душой и умом, а не давать срамному животу одолеть разум... - эдак нечестивые, поганые себялюбцы любят - пусть и княжеского рода...
Через полторы недели он уезжал из Соснового Бора.
Сидя в легких санях, Константин Юрьев попрощался со своим родственником Арсентием, с тетей, с троюродными сестренками.
Открытой враждой веяло от побелевших глаз Арсентия: Костя, вскормленный и воспитанный его отцом, так отблагодарил-разорил! "С тебя, с родственника, больше стребую, и не только посошную рать, смолье-деготь и уголь, но и всю рухлядь... Чтобы через неделю сам выехал в Хлынов - златом отквитаюсь после похода", - пообещал воевода и крепко сжал побелевшие губы. Велел трогать, поехал из усадьбы.
Его вышла провожать разноцветная толпа жителей - чернолюдинов Соснового Бора и соседних деревень. Мужские, женские; молодые, старые лица по-родственному улыбались - провожали. Вот отделилась высокая женщина, неся что-то в руках, закричала, чтобы остановился, пошла к нему... "Фотя!.. Меч в ножнах!.. - удивился, все понял он и велел остановиться. - Ведь каков простой-то люд! - слеза вытаяла из глаз... - Так в старину князей на рать провожали..."
В чупруне43, в цветной шали, с поклоном, как подобает женщине преподносить мужчине, блестя глазами, подала тяжелое оружие.
- Тебе от отца, сына мово... от людей... Не будет тупиться и ломаться - из девяти листов сварен... Освободи Русь - убей поганого царя...
- Благослави вас бох, православные, за доброту вашу! - воевода шмыгнул носом и, устыдясь повлажневших глаз, спрятал их - надвинул шапку. - Простите грешного!.. - и пристально, тайно вглядываясь сквозь приопущенные радужные ресницы в - до боли русских - людей, подумал: "Не поймут". Но они поняли: заулыбались приветливо, умно. Отлегло от сердца: они, простой люд, если к ним по-хорошему, справедливо - пусть и строго, - всегда поймут, приветят, помогут, и нет между ними ни злости, ни ненависти... Не то, что бояре: чванливы, горды не в меру, но увы - не столь умны, как хитры и наглы, а где хитрость и наглость - там и их родная сестра - подлость... "За такой народ я пойду на все страдания, мучения!.."
Снял шапку, тряхнул желтоволосой гривой:
- Не посрамлю даденный вами меч!.. - поклонился малым поклоном - отвернулся, закрылся тулупом и покатил...
Боярин Андрей Воронцов велел Игорю Голубову к обеду собрать бояр, сотенных ватаманов. "Надо Игорька с полком послать на бунтарей-бояр, - решил он твердыми шагами взойдя на крыльцо Думного дома. В дверях остановился, поглядел на стражника - рыжебородого, огромного, - подумал: - Лишь бы Костя не помре!.." Прошел в палату и... замедлил шаг: толпа раскрасневшихся людей; Игорь Голубов что-то горячо доказывает перепуганным боярам - те аж рты разинули, глаза побелели у некоторых, по лицу пот ручьями.
"Что-то случилось?" - прислушался к быстрой цокающей речи вятчан.
- Нечо ждать! Надо сегодня же выступать, - Игорек нетерпеливо взмахнул руками, - первый раз таким видел его Андрей Воронцов. - Этот пожар восстания пострашнее любого врага - всюду достанет...
"Что, что такое?! Бояре аж обиды забыли", - великокняжеский посланник грудью раскидал толпу.
- Где, кто восстал?! - враз замолкли, потянули с голов шапки.
- Сядьте! - сам тоже сел. Игорь Голубов, стоя:
- В двух воровских боярских вотчинах восстала чернь. Дружины к мужикам переметнулись. Бояре и ихние тиуны убиты... пошли к Кокшаре - уже к моей вотчине подошли...
У Андрея Воронцова побелели скулы, крылья носа: "В такое-то время... - бунт!.." - вслух:
- Сядь!.. - помолчал, глядя в угол, где висел Никола Чудотворец, перекрестился. Поневоле все повернули головы туда и тоже двуперстно осенились крестами. Полегчало, лица помягчели, успокоились. - Бох поможет - все одолеем!.. Я сам пойду на них. Игорь, вышли наперед скоровестников - грех проливать братскую православную кровь, - пусть сложат оружие, выдадут главарей и по домам разойдутся, тогда сохраним ихние жизни, избы с семьями, животиной... (Если бы не поход - упрашивали бы? Каждый смерд, осмелившийся поднять руку на своего господина, должен понести кару!)
А потом ругался:
- Иван, почему не даешь мечи, наконечники новые? К ним еще древки нужно примерить, сделать?
- А кто за них платить будет!..
- Сказано - так выдавай, - перебил боярин Андрей Воронцов. - Потом оплатим - из царской казны.
- Дак я ж плачу за железо, кузнецам!..
- Плати!..
- Ведь чем-то жить надо...
Чей-то голос из дальнего угла:
- Ты бы дома здак-то не делал - поди, накопил - кубышка-то с златом...
- Я не прячу!.. Все отдано - вон чуть ли не каждый год снаряжаю полк для великого князя, а вотчина не то что у вас - хоть из рода князей я...
Примолкли. Теперь уже он грозно:
- Не стараетесь! Где корма?!
- Запасы делаем...
- Запас само собой, но мужиков-воев счас нужно кормить, на худом мужике не повоюешь!.. Я приметил, - великокняжеский боярин поискал глазами, не нашел, - Степка Кривой смуту сеет, мешает... Говорит, что ушкуи потонут, потому что зимой строят, - Андрей Воронцов зло оскалился, заплясала нижняя губа, глаза темные, грозные: - Кто еще так думает?! Смотрите, башку велю отрубить... Чуете - воевода слаб, немочен!.. Дак вот, если умрет... - перекрестился, - господи, не допусти! - Я буду великокняжеским наместником - в Москву уж отосланы скоровестники...
На следующий день вьюжным темным утром Андрей Воронцов вывел великокняжеских воев, три сотни вятчан из Хлынова. Войско разделил на два отряда: с москвичами и с сотней вятчан пошел на Спасское - на усадьбу покойного боярина Гривцова; две остальные сотни послал на другую вотчину.
Гришкина десятка с ватаманом Иваном Заикиным шла во главе вятской полусотни - за ними московская рать.
Другая полусотня была разделена на ведомцев-заслонцев: головной отряд вел сам сотенный Евсей Великий; боковые, защищавшие от внезапного нападения с флангов, шедшие по проселочным дорогам слева и справа, вели десятные ватаманы.
Ехали, делая короткие остановки, чтобы накормить коней, самим пожевать. Ночевали, где ночь застанет.
На третий день сотенный Евсей Великий, едущий - в верстах - впереди, послал к боярину Андрею Воронцову коннонарочного, - сообщал, что в лесу сделана засека "зело крепка", - сходу не смог взять.
На подмогу боярин бросил сотню во главе с Аникием.
Многодневный буран со снегопадами сделал местность непроезжей - только по узкой дороге шли войска.
Московская сотня спешилась. Прошли мимо Гришки, тяжело ступая, утопая в снегу, великокняжеские вои. За ними двинулись вятчане.
Обстреляв издалека засевших за засекой мужиков-разбойников тяжелыми стрелами из самострелов, московская рать узким клином пошла в атаку. На острие, в железной личине44, - молодой рослый сотенный Аникий.
Подпустив воев на два десятка шагов, мужики, укрытые за стволами наваленных деревьев, ответили; но широколезвные стрелы не пробивали пластинчатую броню москвичей, окованные железом щиты и личины...
Государевы вои в изображающих медвежьи морды личинах - у кого не было, защитили лица щитами, - с грозным боевым кличем, от которого снег пластами попадал с мохнатых веток темных елей, пихт, - сблизились, вступили в рукопашный...