«Возьми. Это ручная работа».

Глупее трудно было придумать.

«Ножи не дарят. Примета плохая, — ответила Инна. Отвернулась и добавила: Тем более — девушкам».

Красивого броска не получилось. Серая полоска стали взлетела в воздух и без слышного всплеска упала в воду, у самого берега.

Над черными тушами барж зажигались белые огни. Окна домов вспыхивали красным и желтым. Ветер доносил запах мокрого железа и угля.

«Ты права. Плохая примета. К разлуке».

Больше я в Питер не возвращался.

Жил тихо, скромно и правильно. Работал на факультете, брал дополнительные часы. Вечерами читал. Появились деньги на книги и бэушный компьютер. Пробовал себя в рассказах, вывешивал их в сети, с неофитским задором ввязывался в споры и склоки завсегдатаев литературных порталов. Развлекался виртуальным флиртом и вялотекущим романом с замужней соседкой. Нашел на Варшавке хороший спортзал, начал приводить себя в форму.

По выходным гулял в Коломенском.

Впал в спасительный зимний анабиоз. Почти не пил.

Весной на кафедру пришло сразу несколько приглашений. Франция, Штаты и Китай. На Запад отправились старшие коллеги, в Китай же никто особо не рвался. Может, и права была Инна — есть же страны поприличнее.

Но с унылой Каширки — от часовни за окном, от соседки под боком — нужно было бежать, и я сделал первый шаг. Заявился на прием к декану: «Поеду».

Город выбрал далекий и южный — в пику холодному и сырому Питеру. Бойкий солнечный муравейник, каким я представлял его по журнальным статьям.

Инну я не забыл.

Видел во сне. Представлял утром в душе. Думал о ней, стоя за кафедрой перед студентами — ряды одинаковых пятен-лиц, темноволосые кочаны на фоне карт и грамматических таблиц… Засыпая с пультом в руке под местные дурацкие, хотя они во всем мире такие, викторины и шоу, начинал видеть в смешливой ведущей свою бывшую жену.

Понимал, что еще немного — и хана…

Мучило почти беспрерывное, как и полагается с хорошего, настоящего бодуна, мужское беспокойство. Донимал, изводил навязчивый стояк. Вид идущих в обнимку пар вызывал острую зависть, крепкую похоть и мутную злобу. Известный способ облегчал физиологию, не унимая растущего напряжения внутри.

Нужно было чем-то себя занять. В парке неподалеку от кампуса обнаружил спортивный центр и разорился на годовой абонемент.

Тягал железо, тянул блоки. Хрипел, рычал, пугая изнеженных и ленивых китайцев, чинно шагавших по беговым дорожкам. От месяца к месяцу здоровел, матерел, тяжелел.

«Русский богатырь! Илья Муромец!» — восхищенно вскидывал сухие ручки один из профессоров кафедры.

«Скорее, Святогор…» — отвечал я, но бывший хунвэйбин не знал тонкостей русского эпоса.

Лупил голыми кулаками мешок с песком, вымещал на нем злую обиду — на себя, на Инну, на влюбленные парочки, на весь белый свет… Костяшки кровили, заживали, покрывались мозолями. Ломило мышцы и связки.

Ныла душа.

Нутряная пружина сжималась плотнее, не было выброса, облегчения. Чувствовал — где-то там, в самой темной части черепушки, сорвалась с троса подводная мина. Поплыла, осторожно покачиваясь, вверх, разгоняя стайки рыбешек-мыслей и все уверенней разгоняясь навстречу пароходу моей судьбы, смешно шлепающему по волнам лопастями — только брызги веером, а толку мало.

Знал, что запью, нехорошо и дико, не по-человечески, но пытался хотя бы отсрочить. Ни компьютерные игрушки, ни мудацкие сетевые конкурсы не помогали. Игры не увлекали тоже — лишь захламил стол кучей дисков.

Виртуал отвращал, хотелось реальности и действия. Я собирал сумку и бежал в спортзал. Рвал штангу с груди, молотил мешок. Загонял себя до хрипа, до блевоты. До темени в глазах нарезал круги по стадиону.

По-звериному хотелось женщину. Тянуло во «французский квартал», не в бар или клуб — за блядями. Останавливало одно — тогда уж непременно нажрусь.

А это значит — все, полная хана.

Можно и в районный блядюшник: там всегда предложат унылую «ручную работу» за недорого или отсос за подороже, но я брезговал и был уверен — не поможет.

Инна снилась.

Инна мерещилась повсюду.

Медленно сходил с ума…

高兴

Радость

…С ума сойти — думал я не раз, впоследствии — от каких случайностей может измениться вся жизнь.

В тот день я поджидал автобус на остановке неподалеку от парка. Потный, со спортивной сумкой на плече, только что из зала. Мечтал о прохладном душе. В зале есть душевая, но мыться, когда рядом стоят голые азиаты и с интересом тебя разглядывают, удовольствие сомнительное. Да и вид у душевой немногим лучше навсегда оставшейся в памяти солдатской бани — осклизлый пол, серые наросты на трубах и стенах, гниль деревянных решеток.

Над темным силуэтом небоскреба клубилась, синела туча. Высоко-высоко в небе поблескивал крестик самолета. Ветер налетал порывами, теплый и сильный, подкидывал вверх и кружил целлофановые пакеты, шумел широкими листьями платанов. Разгонял дым над мангалом шашлычника-уйгура, взметал пыль и швырял ее в глаза прохожих.

Люди на остановке прикрывали лица сумками и пакетами. Поворачивались к ветру спиной, щурили и без того узкие глаза.

Толпа на шанхайской автобусной остановке — образование подвижное, беспокойное. Безмятежность ожидания обманчива. Кто-то покуривает, кто-то уплетает баоцзы[5] или сваренную в молоке кукурузу. Старухи сидят на металлической скамье, вытянув короткие и кривые ноги в стоптанных тапках. Худющий пацан с «вороньим гнездом» на голове увлеченно тычет в кнопки мобильника. Высокая девица в шортах замерла на краю тротуара с независимым видом, лишь мелко и ритмично вздрагивает ее голова и покачивается на груди розовый «айпод». Старик с печальными, как у человекообразной обезьяны, глазами, ловит ладонями длинную прядь волос, которую разметал по его темени пыльный ветер…

И каждый зорко вглядывается в приближающийся автобус. Завидев свой номер, оживляется и спешит навстречу, обгоняя конкурентов — к автобусу несется уже целая толпа. Водителю приходится тормозить метрах в десяти от остановки. В переднюю входную дверь ломятся со всех сторон. Уступить, пропустить кого-то вперед — значит оплошать, проявить слабость. Драк и ругани нет, как не дерутся овцы возле узкой калитки. Суматоха и толчея у двери не мешают вошедшему остановиться и не спеша полезть в сумку за билетной карточкой или мелочью — толпа терпеливо колышется сзади. Водитель, часто это крепкого сложения женщина, в темных очках и белых перчатках, лишь покрикивает на пассажиров резким и визгливым голосом.

Китайская толпа состоит из крайних индивидуалистов. Никому нет дела до стоящего рядом. Но если необходимо — как при посадке в автобус — она моментально собирается в многоногое, многорукое, темноголовое и крикливое целое. Достигает цели и вновь рассыпается на несвязанные между собой частицы, пусть и тесно прижатые друг к другу. На лицах — полное небрежение к некомфорту и глубокая безмятежность.

После короткой и деликатной потасовки со старухами, что сидели на остановке, толпа внесла меня в прохладное нутро автобуса. Людская масса пихнула в спину, протолкнула, как кусок еды по пищеводу, в конец салона. Я ухватился за пластиковую ручку на кожаном ремне и повис возле задней двери. Бросил сумку под ноги, свободной рукой ощупал карманы. Мобильник и деньги на месте. Осторожность не помешает — карманников в Шанхае много.

Тут ее и прижало ко мне. Вплотную.

Пугливо-виновато глянула снизу вверх, из-под косой иссиня-черной челки. Попробовала отодвинуться. Напирающие сзади лишь сильней втиснули ее в меня. На секунду я пожалел о непринятом душе. Но общий сплав запахов и ароматов в автобусе висел такой, что можно было не волноваться: здесь и чеснок, и пот, и грязная пепельница, и мокрая псина, и душистая корица… И надо всем этим тяжело плывет вонь бензинового выхлопа.