Южанки — совсем маленькие, тонкокостные. Больше похожи на вьетнамок — с их резкими линиями скул, острыми подбородками и выступающими вперед зубами.

Мне же нравится юго-восточный, шанхайский тип. Высокий рост, длинная шея, узкое лицо и белая кожа.

К внешности китаянок привыкаешь быстро. Мешанина одинаковых плоских лиц с широкими носами, куцыми бровками и темными глазами внезапно проясняется: взгляд выхватывает из толпы болтающую по телефону смуглую симпатяшку с коротким игривым каре, или надменную, с роскошной гривой волос и дорогим макияжем красотку — она потягивает холодную колу за столиком ресторана под неумолчный бубнеж ухажера, рано начавшего толстеть очкарика с добрым лицом.

Китаянки… Их походка, жесты, манера одеваться перестают удивлять или смешить. Понимаешь — в местных девчонках что-то есть. Непонятное тебе. Все еще чужое, непривычное, но зовущее.

Так русалочий голос, переливаясь в ветвях, манит робкого горемыку.

И тот бредет, чтобы пропасть навсегда…

阴雨天

Ненастье

…Навсегда забыть прошлую жизнь, навсегда забыть Инку — было мое самое сильное, заветное желание.

Первое время в Китае я старался держаться на плаву.

Получалось с переменным успехом.

Чужие лица, звуки, запахи.

Новая работа, непривычная еда, другая вода, иной воздух, легкая паника при попытке наладить быт — все это помогало, отвлекало от груза, оставленного в прежней жизни, в другой части материка. У кого-то читал, что отъезд за границу похож на хорошую пьянку — позволяет на время забыть о проблемах, заменяет одни на другие. Чем не выход? Правда, сами проблемы никуда не исчезают. Терпеливо ждут своего часа. Становятся все сложнее и непреодолимей.

Но об этом думать не надо. Не надо.

Дэнс, дэнс, дэнс — и все будет хорошо…

Не получалось.

Настигало, накатывало, накрывало…

Не то, что привычное похмелье — портал в подсознание, в аритмию, в пот, дрожь и липко-страшное понимание: вот, кажется, и все — этого как раз не было.

Я ушел в полную завязку. Хватало других впечатлений.

Начинать на новом месте с прогулов и болезней не хотел. За мной — репутация, честь alma mater и всей страны. «Позади — Москва…»

Но заползала в мозги абстинуха непонятной, нехимической природы. Такого никогда со мной не случалось. Я не знал, как назвать это…

Нейронное похмелье?..

Легко и привычно я бы справился с любым бодуном, но вот с нейронным — поделать ничего не мог. Меня скручивало, полоскало, встряхивало, будто уборщица распластывала тряпку и елозила ею по узорам памяти-линолеума.

То приглашение, что я запихивал на Каширке в карман джинсов, не пригодилось: зимой слегла мать, смерть отца ее надломила. Я ждал худшего, куда там ехать… Вернулся в родительскую квартиру. В «двушке» на Каширке поселился, исправно внося плату за проживание, толстый сириец, тихий и вежливый, с целым выводком детей и носатой низкорослой женой. Как эта семейка там помещалась — не знаю.

В родительской квартире без отца было непривычно. Тягостная зима. Слякотная весна. Больницы. Анализы, консультации. Ходьба по аптекам. Сплошные долги. Несколько операций. Мать к лету стала поправляться, начала даже гулять, но стала удручающе религиозной. Зачастила в церковь, одолевая меня советами креститься. Я выдержал еще полгода и попросил сирийца съехать. Деньги, что он платил, были для нас не лишними, но, едва раздав долги, я тут же бежал из родового гнезда.

Каширка встретила меня благоустроенным «пятачком» с часовней, скамейками и газоном на месте бывшего соседнего дома. Днем там гуляли мамаши с колясками, по вечерам пили и орали подростки.

Инка тогда действительно переехала в Питер, и года два я о ней ничего не слышал: бабушка ее умерла, а бывшая теща со мной не общалась.

И вдруг — звонок. Я отлеживался после дня рождения. Мы с Лениным родились в один день, с разницей в сто лет, и в детстве я очень этим гордился.

За окнами дрожал сырой апрельский день. Раздавался скрип качелей, лаяли собаки. В соседней котельной работали «болгаркой», звенели железом.

А в трубке — знакомый до оседания сердца голос.

— Привет. Боялась, что тебя нет в Москве. Ты вернулся?

— Я и не ездил никуда. В смысле, из Москвы.

— Почему-то так и подумала… Кстати — с прошедшим. Извини, что с опозданием. Не могла раньше позвонить. Хотела, но не могла.

— Ничего. Спасибо, это к лучшему. А то позвонила бы — а я никакой… Вдруг не запомнил бы… А так — оклемался уже. И рад. Как ты?

— Не запомнил бы?

— Вру, конечно. Тебя забудешь…

Молчание. Наверное, сказал что-то не то… Как обычно.

— Ты знаешь… Я понимаю, что обидела тебя. Но если сможешь забыть…

— Забыл уже.

— Тогда приезжай. Если сможешь. Мне не вырваться в Москву, во всяком случае, не сейчас. Работа. Но если ты сможешь — я тебя буду ждать…

Позже пытался понять — ну почему, почему я так ненавижу и люблю ее…

На майские рванул в Питер.

Кому-то суждено быть умным, а кому-то — таким, как я.

Хотя не жалею: есть что вспомнить.

Она опять изменилась, стала еще более чужой. Но узнаваема — в движениях, жестах, звуках голоса…

Теплый майский вечер, духовой оркестр на Дворцовой. Тугой, дерзкий ветер с Невы. Треск салюта в небе, поцелуй на мосту.

Невский перекрыт, в городе народные гуляния.

День Победы.

Праздник, который мы присвоили себе — это в честь нас и победившей нашей любви ликовал тогда город.

На следующий день Инна провожала меня на Московский вокзал. Я уже знал, что приеду снова, в ближайшие выходные. Целовал ее в губы, влажные щеки и глаза.

Позабавившись над моими трепыханиями, Питер забрал свой подарок.

В Москву Инна возвращаться не собиралась. Нашла свое место. Даже внешне она подходила именно этому городу, как эдельвейс — горным склонам.

Город, некогда любимый, поглощал меня. Переваривал, пропитывал сыростью, душил алкогольной смердяковщиной. Я так и не прижился в нем, хотя знал его лучше Москвы — исходил пешком, изъездил поверху и подтопленными подземельями метро. Изучил наизусть череду ржавых крыш, до которых можно было, казалось, дотянуться рукой из окна. Ходил дворами у Сенной, по лестницам, пропахшим кошачьей мочой и кислыми щами, которыми угощался еще Достоевский. Напивался в рыгаловках Петроградки.

И все равно оставался чужим.

Угрюмая провинциальность Питера выпирала из каждой подворотни. Как приставленный к шее обрез, напоминала — рыпнись, и тебе хана. Не таких, как ты, столичный мозгляк, хавали. Сдохнешь тут, у поребрика…

Москва была нелюбимой, сварливой и слегка выжившей из ума матерью, от которой я пытался сбежать, а Питер — отчужденным, брезгливым отчимом. Между ними полгода я жил на разрыв.

Я ненавидел Питер. Ненавидел потому, что не мог полюбить город, отнявший у меня женщину. Заискивал перед ним, называя «культурной столицей». В толпе идиотов-туристов карабкался по жуткой лестнице Исаакия в надежде увидеть лицо этого города, но видел лишь старую харю, испещренную рубцами немчурского архитекторства.

И уезжал.

Лязг буферов вагона, ночь на верхней полке. Ежедневные звонки, ожидание выходных. Снова вокзал и ночь без сна, опять Питер. Временами снисходительно-приветливый, со смешными курами и шавермами. Временами высокий, статный, с нордическими шпилями и золочеными куполами. Позже шпили казались мне заточками в рукаве туберкулезного урки, а купол Исаакия мерцал в черной ухмылке города фальшивой фиксой.

Инна жила на Юго-Западе, сразу за Автово, в типичном питерском доме-корабле, с каким-то кренделем, о котором я ничего не знал. Лишь раз она обмолвилась, что дела у кренделя круто пошли в гору и скоро они переедут на Мойку.

Мне, привыкшему к московским районам, сталинское Автово не казалось такой уж окраиной.

На лето я снял комнату в коммуналке возле «Кировского» универмага — почти рядом. Мы встречались в моем захламленном хозяйскими коробками жилище со скрипучим полом. Из мебели были лишь тахта, да шаткий журнальный столик. Иногда мы гуляли в парке неподалеку или катались на троллейбусе. Штанги выбивали из проводов искры, и я шептал Инке на ухо какую-то пошлость про наш корабль любви, мачтами сбивающий с неба звезды…