4. Эдикт я составлял в Риме; я прибавил только то, о чем меня просили откупщики, когда они явились ко мне в Самос: я перенес слово в слово из твоего эдикта в свой; особенно тщательно написана глава, касающаяся уменьшения расходов городов; в этой главе есть кое-что новое, благодетельное для городов, что мне доставляет особенное удовольствие. Но то, что породило подозрение, будто бы я выискал кое-что, чтобы этим тебя оскорбить, — обычное. Ведь я не был настолько неразумен, чтобы подумать, что в качестве послов ради частного дела отправляются те, кого посылали выразить благодарность тебе, не частному лицу, и не за частное, а за государственное дело и не в частном, а государственном собрании всего мира, то есть в сенате. К тому же, запретив своим эдиктом чью-либо поездку без моего позволения, я сделал исключение для тех, кто, по их словам, не мог меня сопровождать в лагерь, и для тех, кто не мог вместе со мной перейти через Тавр. В твоем письме это особенно заслуживает осмеяния. Действительно, какое было основание к тому, чтобы они сопровождали меня в лагерь или переходили через Тавр, раз я проехал от Лаодикеи до самого Икония с тем, чтобы меня встречали должностные лица и посольства всех диоцесов, расположенных по эту сторону Тавра749, и всех этих городов?

5. Разве только они случайно начали избирать посольства после того, как я перешел через Тавр; но это, конечно, не так: ведь когда я был в Апамее, когда я был в Синнаде, когда я был в Филомелии, когда я был в Иконии, задерживаясь во всех этих городах, все такие посольства уже были образованы. Тем не менее я хочу, чтобы ты знал, что насчет уменьшения или возврата этих расходов на посольства я постановил только то, о чем меня просили первые лица городских общин: чтобы наименее необходимые расходы не были включены в сданные на откуп подати750 и хорошо известный тебе жесточайший подушный и подверный налог. Когда я, приведенный к этому не только справедливостью, но и состраданием, взялся облегчить несчастное положение разоренных городов и притом разоренных главным образом их должностными лицами, я не мог пренебречь этими ненужными расходами. Ты же не должен был верить подобным разговорам обо мне, если они до тебя дошли. Но если тебе доставляет удовольствие приписывать другим то, что тебе приходит на ум, то ты относишь к дружбе наименее благородный вид высказываний. Если бы я когда-либо задумал опорочить твое доброе имя в провинции, я бы не обратился ни к твоему зятю, ни к твоему вольноотпущеннику в Брундисии, ни к начальнику мастеровых751 на Коркире с вопросом, куда мне приехать, чтобы это соответствовало твоему желанию. Поэтому, следуя примеру ученейших людей, написавших прекрасные книги о правилах дружбы, ты можешь изгнать выражения в таком роде: «рассуждали», «я высказался против», «говорили», «я не соглашался».

6. Неужели ты думаешь, что мне о тебе никогда ничего не говорили? Даже того, что ты, выразив желание, чтобы я приехал в Лаодикею, сам перешел через Тавр? Что в одни и те же дни я производил суд в Апамее, Синнаде, Филомелии, ты — в Тарсе. He стану продолжать, чтобы не показалось, будто я подражаю тому, в чем укоряю тебя. Скажу то, что думаю: если ты сам думаешь то, что, по твоим словам, говорят другие, твоя вина чрезвычайно велика; если же об этом с тобой говорят другие, ты все-таки несколько виноват в том, что слушаешь их. На протяжении всей нашей дружбы мой образ действий окажется постоянным и строгим. Но если кто-либо изображает меня лукавым, то что может быть более хитрым, чем то, что я теперь допускаю (хотя я и всегда защищал тебя в твое отсутствие, особенно не думая, что придет время, когда и я, отсутствуя, буду нуждаться в твоей защите), чтобы ты мог с полным основанием покинуть меня в мое отсутствие?

7. Делаю исключение для разговоров одного рода: когда — очень часто говорится что-либо, что ты не хотел бы слышать, как я склонен думать, — когда поносят кого-нибудь из твоих легатов, или префектов, или военных трибунов. Однако до сего времени в моем присутствии, клянусь, не было нанесено более тяжкого или более мерзкого оскорбления, чем то, которое мне высказал Клодий в разговоре со мной на Коркире: он горько сетовал на то, что ты оказался менее счастливым из-за бесчестности других. Таких разговоров, так как они часты и, как я полагаю, не порочат твоего доброго имени, я никогда не возбуждал, но и не особенно пресекал. Если кто-либо считает искреннее примирение невозможным ни для кого, он не меня изобличает в лицемерии, а обнаруживает свое и в то же время судит хуже не столько обо мне, сколько о тебе. Если же кого-нибудь не радуют мои распоряжения в провинции и он считает, что терпит ущерб от того, что мои распоряжения не походят на твои, хотя мы оба действовали добросовестно, но каждый из нас стремился не к одному и тому же, — о дружбе такого человека я нет забочусь.

8. Твоя щедрость, как знатнейшего человека, нашла себе в провинции более широкое применение, нежели моя. Если моя и оказалась меньшей (впрочем и твою щедрую натуру благодетеля несколько ограничивали более печальные обстоятельства вовремя второго года), то люди не должны удивляться этому, так как я и от природы всегда был более сдержан в раздаче из чужого имущества и завишу от тех же обстоятельств, от которых зависят и другие:

9. Что ты меня известил о делах в Риме, — это было мне приятно и само по себе и как доказательство твоего будущего заботливого отношения ко всем моим поручениям. При этом я особенно прошу тебя об одном: постарайся, чтобы мне не прибавляли никаких новых поручений, или тягот, или срока, и попроси моего коллегу752 и друга Гортенсия, если он когда-либо подавал голос или действовал в мою пользу, отвергнуть также это решение о двухгодичном сроке, ибо ничто не может быть более враждебным мне.

10. Ты хочешь знать о моих делах: в октябрьские ноны я выступил из Тарса в сторону Амана. Пишу это на другой день после стоянки под Мопсугестией. Если что-либо совершу, напишу тебе и не пошлю ни одного письма домой, не присоединив письма для вручения тебе. Ты спрашиваешь о парфянах; мне думается, их совсем не было; арабы, которые частью были одеты по-парфянски, по слухам, все возвратились. Говорят, что в Сирии врага совсем нет. Я хотел бы, чтобы ты писал мне возможно чаще и о своих делах, и о моих, и обо всем положении государства, которое меня тревожит тем более, что наш Помпей, как я узнал из твоего письма, намерен выехать в Испанию.

CCXXII. От Марка Целия Руфа Цицерону, в провинцию Киликию

[Fam., VIII, 8]

Рим, октябрь 51 г.

Марк Целий шлет привет Марку Цицерону.

1. Хотя у меня и есть, что написать тебе о государственных делах, однако у меня нет ничего, чему ты, как я думаю, обрадуешься больше, чем следующему. Знай: Гай Семпроний Руф753, Руф, твой мед и любимец, под величайшие рукоплескания был осужден за ложное обвинение. Ты спрашиваешь, в каком деле? После Римских игр754 он, на основании Плоциева закона привлек своего обвинителя Марка Тукция к суду за насилие, исходя из следующих соображений: он понимал, что если никто не предстанет перед судом в качестве внеочередного обвиняемого, то ему в этом году придется отвечать по делу755. Кроме того, для него не было сомнений в том, что произойдет. Этот подарочек он предпочел не преподносить никому, кроме своего обвинителя. Поэтому он сошел756 без единого сообвинителя757 и привлек Тукция к суду. А я, как только услыхал об этом, без зова прибегаю к скамье обвиняемого. Встаю, ни слова не говорю о деле, добиваю Семпрония до конца, до того, что привлекаю также Вестория и рассказываю ту комедию, как в виде услуги тебе он отдал имущество, чтобы Весторий758 владел им, если бы что-нибудь принадлежало ему не по праву.