Однажды Васька Соболь, лишившись своей нежинской голубки, с дикими воплями забросил дохлую ворону на будку Зунды Косого, после чего перепуганные голуби неделю не возвращались домой.
Вовка Японец держал под своей будкой, в пристройке между столбами, старый мотоцикл «Харлей», и от его голубей так разило бензином, что от них убегали все кошки, которые охотно пожирали зундиных турманов и васькиных нежинских…
Была и четвертая будка, но там голубей никогда не было. Мишка с грузовика ее поставил, но вскоре разругался с женой и больше во дворе не появлялся. В этой будке обычно играли на деньги в карты. Процветало «двадцать одно», но играли и в «буру», и в «чмена»… Шли в ход и облигации, и хлебные карточки, и часы, и водка… Игры обычно заканчивались шикарными драками с вытаскиванием кастетов, финок и всяких перышек. Кто был посмелее и не был особенно занят домашними делами, выходил на это посмотреть…
«Что наша жизнь? Игра!» — с пафосом произносил рыжий Джуня — «человек с глазами цвета ржавых гвоздей», как образно обозвал его начитанный Юрка Цыпа.
… Часто во дворе появлялся маленький человечек с огромным довоенным ящиком-фотоаппаратом и, вытянув шею, визгливо кричал:
— Фотограф Бродский увеличивает любую семью!..
Приходили и «тенора», закрывали одно ухо рукой и начинали петь:
Голос страшно вибрировал, глаза навыкате, жилы вздувались, лицо от напряжения краснело, а затем синело…
Проблем было много… А вопросов еще больше.
— Что такое? Что уже там случилось? Сема, чего ты орешь, будто тебя режут?
— Ма-ма! А Изя не хочет быть танко-о-ом!..
— Изя! Изя, ты же старше, почему ты не хочешь быть танко-ом?..
Нашими соседями через фанерную перегородку была многочисленная семья Мирсаковых. Все они становились портными, как дед, как отец, по мере отлучения от материнской груди.
Однажды все семейство сидело во дворе у своего окна за праздничным столом. Праздник был объявлен по случаю приезда тети Берты.
— Лэхаим! Хоть и прошло уже так много лет, но как сейчас вижу и помню вас, дети… Да не даст мне солгать ваша мама. Маня, я правду говорю?
Маленькая Маня, утирая слезы, утвердительно кивнула головой. «Бывшие дети» с интересом смотрели на тетю. Все они уже отслужили армию, обзавелись семьями, стали мастерами по портняжной линии (кто шил, кто кроил, кто конструировал одежду для «обеих полов», как говорил старик Ольшанский). Все они с женами и детьми сидели за этим вынесенным из квартиры длинным столом с закуской № выпивкой и не сводили глаз с тети Берты, которую они раньше никогда не видели.
Правда, старшему из братьев, Леве, мучительно напрягавшему память, казалось, что он уже когда-то слышал этот голос. О, Лева играл на скрипке, и у него была отличная музыкальная память. Память была хорошая, а вот играл он отвратительно… Да и шил он неважно…
Мы немножко отвлеклись. Послушаем тетю Берту.
— Вот это — Йося, — глядя на Йосю, сказала тетя Берта.
— Да, это Йося, — сказала Маня.
— Вот это — Лазарь… — продолжала тетя Берта.
— Да, это Лазарь, — подтвердила Маня. Вот это — Мотеле.
— Да, это Мотеле.
— Вот это… Слушайте, а где же Лева?
— Как это где Лева? Вот этот Юра! — с гордостью сказала Маня.
Маня всегда говорила, что приличные дети еще должны уметь играть на всяких музыкальных инструментах. Леву учили играть на скрипке с малолетства, но занятия прервала война. К Йосе приходил учитель, который обучал его игре' на аккордеоне. За стенкой часто слышалось, как он разучивал «Хороши весной в саду цветочки» или «Одинокую гармонь». Он явно делал успехи, но до «Чардаша» Монти не дошел, так как, по словам старика Ольшанского, «больше играл на швейной машинке, чем на своей гармонике». Мотя ушел в армию, где обшивал все начальство. Вернулся домой возмужавший, весь в наколках-татуировках, с финансами, с женой и двумя детьми. Как говорил старик Ольшанский, «Он так набил себе руку в армии, что может за час при клиенте пошить бруки».
Он был «добрая душа» этот Мотеле. При желании любой из нас мог честно заработать у него рубль… А то и больше, если выдержишь… Надо было только подставить голову, а Мартын, как называли его во дворе, давал щелобан, выстреливая третьим пальцем правой руки. Были и варианты: с оттяжкой того же пальца левой рукой, в лоб, в темя и т.д.
Больше всех зарабатывал внук Старика Ольшанского Фимка. Из глаз у него лились слезы, голова обрастала твердыми гулями, шишками, но и он капитулировал после пятого-шестого Мотькиного удара.
А вообще-то Фимка был какой-то невезучий. То он попал под подброшенный им же в воздух кирпич (мы тогда играли в «тяжелых бомбардировщиков»), то Витька Соболь ударил его по той же многострадальной голове деревянной рейкой, на конце которой торчал большой гвоздь… У него вечно слезились глаза, сопливился нос, и весь он был в синяках и шрамах…
Вся площадь двора с утра до позднего вечера служила футбольным полем. В футбол играли и дети, и взрослые. Сюда в разные годы приходили играть отдельные игроки и целые команды с других улиц и районов. Здесь играли и Трояновский, и Лобановский…
Рыжий, длинный Валерка Лобановский жил в невзрачном деревянном домишке на другом конце Большой Васильковской, ближе к Голосеевскому лесу, в том самом месте, где сейчас находится гостиница «Мир». Вовка Тюя, он же Басенко, который учился в одном классе с Лобаном в тридцать девятой школе, рассказывал, что Валерку часто доводилось отрывать от мяча, чтобы пригласить на урок, особенно в дни контрольных работ по математике, с которыми этот вундеркинд расправлялся запросто. «Зовите Лобановского!» — говорили педагоги, когда районо подсовывало очередную непосильную для них задачу. Но это так, к слову, чтобы потом не забыть…
Особенно частыми были баталии с Базарной, 2-б… И не только на футбольном поле. Изготовив почти настоящие сабли из металлических обручей, опоясывающих селедочные бочки, и тугие луки со стрелами, шли войной двор на двор. Кстати, в одном из подобных боев Зунда стал Косым. Как вспоминает старик Ольшанский, Зунда сидел на наблюдательном пункте, высматривая противника в длинную трубу, а противник выстрелил в эту трубу из рогатки.
В те годы воевали всюду, не только в нашем районе… Бывало, идешь в школу, а тебя встречает вооруженная до зубов ватага, скручивает тебе руки и допытывается:
— Ты за байковцев или за красноярцев?
И, как говорил старик Ольшанский, и так, и этак морду набьют. И, конечно, били…
Да… Так мы говорили о футболе…
Случалось и так, что в самый разгар матча на поле появлялся старик Ольшанский. Обычно он появлялся с топором, пытаясь «порубить мяч на мелкие кусочки».
Так уж получилось, что одни из футбольных ворот приходились как раз против окон Ольшанского и часто мяч, минуя ворота, попадал в стекла его квартиры.
Конечно, «порубить мяч на мелкие кусочки» с помощью топора дело трудное, больше даже смешное… Вот это был цирк!.. А вот проткнуть мяч вилкой можно запросто (за один удар имеешь четыре каверны). И это он однажды проделал «со зверским лицом». Э, это было лишним. Лучше было этого не делать. Нет! Тысячу раз нет!.. Так приличные люди не поступают… Мяч для нас был самым дорогим, самым любимым другом. Ему цены не было! На нем шрамов было больше, чем на Фимкиной голове, мы его зашивали, клеили, латали и шнуровали… И каждый, кто поднимал на него руку… Короче, не избежал мести и старик Ольшанский.